— Твоя бывшая жена? — засмеялся Николай.

Марк улыбнулся сквозь слезы горечи, а затем громко засмеялся, оглашая пространство кухни, но быстро умолк, вспомнив, что уже поздно и дети уже давно спят.

Жена Николая быстро открыла дверь и вбежала на кухню, шикая на мужа и Марка, не ко времени так шумно развеселившихся.

— Извини, мы совсем забыли о детях, — сказал Николай, целуя супругу в щеку. — Больше не повторится.

— Ладно, на первый раз прощаю, — сказала его жена, мягко посмотрев на мужа и улыбнувшись Марку. И тихо вышла, закрывая за собой дверь.

— Повезло тебе с супругой, — сказал Марк.

— Да, она у меня молодец, — ответил Николай. — Бывают, конечно же, и ссоры, всякое бывает, не без греха и мы тоже, но не проходило бы и дня, чтобы я не благодарил Господа за жену свою и детей.

Марк кивнул Николаю в знак согласия с ним. Все это лишний раз обдавало его теплом и уютом, и он был рад за друга, который нашел свое место в жизни вместе со своей семьей.

— Так все же, ты не сказал, что именно помогло тебе, — напомнил Николай, — Ярость?

— Да, в большей степени да, — ответил Марк. — Был момент, когда я устроился в то время на неплохую работу, и так как я был один, а моя заработная плата стала куда больше, то у меня начали оставаться кое-какие деньги — я всегда бы достаточно экономен — и в итоге я купил себе роликовые коньки. В двадцать семь лет, понимаешь!? Я давно хотел их себе, и если видел кого — то на них, аж кровь начинала играть и бурлить во мне. И я пошел и купил свои первые роликовые коньки. Помню, как принес их домой и положил на пол, взглянул на них со страхом, и понял, что я просто должен это сделать. Три дня я собирался с мыслями, набираясь храбрости. На четвертый вечером я посмотрел на них, новые, стоящие в углу, и, собрав волю в кулак, обул. Застегивал минут пятнадцать, затем сел, откинулся в кресле и сидел в них так еще минут пятнадцать. Потом подумал: «Какого черта!», быстро поднялся, и кое-как докатившись в них до входной двери, переступил через порог. После некоторых неуверенных манипуляций (на тот момент я двигался из ряда вон плохо, так как первый раз стоял на них) выкатил во двор. Дальше был ступор и страх, тревога подступала к горлу, я схватился за пульс и так простоял какое-то время. Но затем у меня подкатила та самая ярость (она не отпускала меня потом еще долго), и в тот же миг я подумал со злобой: «Марк! Ты один! Ты к черту никому не нужен, кроме себя самого (ну и матери конечно)! Всем на тебя абсолютно наплевать! Так что если ты сдохнешь, никто о тебе не всплакнет и даже не вспомнит! Так что либо ты живешь, и будешь жить, а значит сейчас поедешь, либо просто упади сейчас здесь на асфальт и сдохни, и пусть у тебя встанет сердце к чертовой матери!» И я поехал. И чем больше я разгонялся, не умея еще нормально ездить, и уж точно не умея как-либо тормозить, тем больше начинал уходить мой страх, а ему на замену приходила сумасшедшая эйфория и радость от того, что я еду!

— В тот день я катался часа три… — задумчиво и с полуулыбкой продолжал Марк после небольшой паузы, — спокойно дышал, сердце мое практически не ускорялось, и не было отдышки. И это при том, что я с непривычки дал себе такую нагрузку. Я чувствовал себя великолепно. И я понял, что это была очередная победа. Я знал, что, конечно же, я не вылечился от этого до конца, вот так вот сразу, но внутри чувствовал, что в большей степени я справился. И справился один, без врачей, без чьей-либо помощи, поддержки и подсказок, сам своими силами, и это еще больше окрыляло меня. С тех пор я каждый день вечерами летел с работы скорее, чтобы стать на роликовые коньки. Я спешил домой с чувством, которое знакомо каждому из нас с детства, когда ты скорее хочешь начать то, что задумал ранее. И это чувство в груди, которое разгорается все больше и больше от того, что ты сейчас вот-вот уже будешь заниматься тем, что наметил, подгоняет тебя все сильней и сильней. В итоге я катал часа по три-четыре каждый вечер, выжимая из себя все, что можно. И за два года раскатался до очень хорошего уровня, сменив уже третью пару роликовых коньков. В течение последующих пяти-шести месяцев я не давал заживать локтям и коленям вообще. Защиту я не признавал: это было опасно, я сильно рисковал, но это и дисциплинировало меня. Это значит, что ты сильнее боишься упасть, а значит, сильнее концентрируешься, а значит, у тебя быстрее и лучше получаются какие-то элементы и трюки. Роликовые коньки спасли меня от падения на моральное дно, от депрессии и от еще чего-либо худшего, даже с моей любовью к жизни. Я понял, что так и надо бороться с большинством недугов: не давать себе покоя, не жалеть себя, выматывать себя до изнеможения так, чтобы, укладываясь спать, улетать мгновенно в сон, чуть касаясь подушки ухом. Эта и есть самая лучшая терапия! И никому не давать жалеть себя, и не потому, что так принято и обыграно в фильмах, книгах и песнях с напускной патетикой, когда главный герой не принимает жалости к себе, потому что это не позволяет ему его гордость. Нет! На своем опыте я понял, что нельзя давать никому жалеть себя потому, что жалость делает тебя слабым. Она портит тебя. Ты начинаешь жалеть себя сам, начинаешь во все это верить и опускать руки. Но если тебя никто не жалеет, тебе становится наплевать на чье-либо мнение. Ты преисполняешься великой злобы, и, сжав кулаки, яростно делаешь то, что должен. В экстремальных ситуациях эти злоба и ярость полностью оправданы: именно они, а не кто-то со своим мнением, помогут тебе в итоге выплыть на берег, когда, казалось бы, шансов на выживание уже нет, и твой плот, на котором ты болтался который день по океану проблем, вот-вот развалится, грозя оставить тебя без поддержки в открытом море.

— То есть сейчас ты хочешь применить ту же тактику? — спросил Николай. Все это время он слушал Марка, затаив дыхание и лишний раз удивляясь, как порой его друг бывает красноречив в минуты эмоциональных порывов.

— Мне теперь придется изменить правила игры, — ответил Марк, глядя на него, — найти что-то новое, что будет подстегивать меня к новым свершениям и заряжать энергией, но в сущности, да, тактика останется прежней, ибо она уже доказала свою эффективность.

— Нужно придумать нечто такое, что сможет опять тебя мощно встряхнуть, — сказал Николай, допивая свой чай, — то, от чего в тебе опять с новой силой забьется ключ жизни. Думай! Чего бы ты хотел еще в материальном плане, что могло бы создать такой же эффект, как было с роликовыми коньками, что также может заставить тебя взлететь?

— Взлететь… — повторил Марк, вперив свой взгляд в пустоту.

Юноша задумчиво встал, и начал медленно мерить шагами кухню взад-вперед, опустив голову и как будто что-то судорожно обдумывая. Николай не мешал ему, просто наблюдал за другом, выжидая, чем же закончится его задумчивое хождение.

На улице снова пошел дождь, забив тяжелыми каплями по подоконнику и растекаясь по стеклу причудливыми когтистыми лапами. Несильно шумел ветер, качая ветки деревьев и срывая оставшуюся уже побуревшую листву, и некоторые листья прилипли к мокрому окну, похлопывая краями. Где-то сверху было слышно, как ругаются соседи, с другой стороны у кого-то играла музыка. Жизнь шла своим чередом в каждом из этих домов. И в каждом горевшем окне, в каждой ячейке этого муравейника были люди, каждый со своей историей, своей судьбой, мечтами и надеждами на будущее, укрывшись от непогоды в своих теплых жилищах. Большинству для счастья нужно немного, но среди этого большинства всегда находятся безумцы подобные Марку, чья душа не может сидеть на месте. Ее рвет из стороны в сторону, не давая покоя ее хозяину, и зов растекается по всему телу и разуму такого человека. Зов поиска.

Марк описал еще пару кругов по кухне и внезапно остановился. Лицо его выражало какое-то беспокойство, и парень посмотрел на Николая с озарением. Глаза его будто бы стали ярче, блестя какой-то идеей, которая разгоралась в них все сильнее и сильнее.

— Вот оно! — вспыхнул Марк. — Это точно то, что мне нужно! Я и раньше как-то думал об этом, но почему-то не воспринимал эту мысль всерьез, лишь вскользь касаясь ее.