И Санька продолжал работать. Он старательно крутил ручку. Уже пот выступил на его лице, уже усталость сделала тяжелыми руки, сердце начинало колотиться все сильнее и сильнее, но Санька не сдавался.
И мнилось ему в ночи, как тяжело груженные составы длинной вереницей идут на фронт и в одном из вагонов лежит пшеница, отвеянная его, Санькиными, руками и руками Аринки. А потом на позиции, в окопы, бойцам приносят теплый пшеничный хлеб. И ест этот хлеб отец…
Дрема приходит вместе с рассветом, с утренними тенями и шелестом обсыхающей листвы. Уже нет скирд вокруг молотилки. Высятся теперь одни ометы соломы да груды зерна.
И Санька по локоть запускает руку в сыпучую гору пшеницы. Зерна щекочут ему руку, и он в восторге смеется. И, сдружившись за эту напряженную ночь с Аринкой, протягивает ей руку.
— Хочешь, давай с тобой дружить?
— Да ведь мы и так дружим, — смеется Аринка.
Но Саньке хочется сделать что-то большое, взять на себя какое-то очень важное обязательство.
— Конечно. Но вот если тебя обидят, то ты мне скажи. Я, знаешь…
— А я и сама спуску не дам, — говорит Аринка, и в глазах ее вновь мелькает прежнее озорство.
Вдруг из предрассветного тумана появляется председатель. Его карманы оттопыриваются от тяжести спелых ароматных яблок. Ребята окружают его, смеются и с каким-то особым аппетитным хрустом начинают уничтожать заработанную премию — сочные антоновские яблоки.
Наконец председатель откуда-то из самой глубины кармана достает большую толстую грушу и дает ее Аринке.
— Твоя любимая, — говорит он и ласково обнимает Аринку.
Аринка счастливо улыбается, и глаза ее блестят так же озорно, как и прежде.
ГЛАВА СЕМЬИ
За окном и в избе стояла тишина. Пахло свежей известью, которой бабка побелила стены, встречая весну..
Сестренка Варька спала, разметав руки, и изредка что-то шептала во сне. На губах Варьки бродила улыбка. А Васе было жаль ее, и себя, и маленького Борьку. Вася думал о том, что он теперь глава семьи, и ему стало жаль и бабку, которая поселилась у них с тех пор, как умерла мама, а отец ушел на фронт.
Вася достал свою холщовую сумку с фиолетовыми кляксами на боках и пузырек с чернилами.
Прикрутив фитиль лампы, чтобы меньше сгорало керосина, он придвинул к себе четвертушку бумаги и начал писать отцу:
«Милый тятя! С тех пор как ты ушел на войну, мы от тебя получили только одно письмо, в котором ты пишешь, чтобы корову не продавать, а молоко нам есть самим и не беспокоиться за тебя. Как же нам за тебя не беспокоиться? Варька придет из школы, посмотрит на твою карточку и плачет вместе с бабкой: «Убили небось проклятые немцы нашего папаньку». Ну что с нею сделаешь? У меня хоть кошки на душе скребутся, но я креплюсь, а она ревет. И только Борька один шалберничает.
А я, тятя, теперь научился работать на тракторе. Только пахать мне приходится пока на лошадях, потому что все тракторы заняты старшими ребятами из десятого класса, а я еще в седьмом, и мне это очень обидно. Но ничего. Может, сегодня придут еще два трактора из МТС, и я тогда уж обязательно своего добьюсь…»
Лицо Васи озабоченно и сурово. Вздохнув почему-то, он сушит влажные строчки над лампой и бережно складывает письмо вдвое. Он допишет завтра. Пора спать, чтобы утром на пахоте у него не подкашивались ноги от усталости, как в первый день сева.
— Подвинься, — тихо говорит Васька, залезая на печь.
Но Варя крепко спит. Чтобы не беспокоить ее, он ложится к стенке и закрывает глаза. Отец будто стоит перед его взором и не дает заснуть спокойно. Плачет во сне о нем Варя.
— Тятенька… Милый тятенька… — несвязно шепчет она.
— Вставай, родименький! — слышится голос бабки, и Вася медленно просыпается, стараясь запомнить сон.
Бабушка уже орудует у печки. Горит коптилка-ночник. У двери стоит мальчишка — посыльный из правления колхоза.
— Одевайся скорей, Вася, — говорит посыльный. — Вершинину и Михляеву повестки из военкомата. Трактор стоит уже целый час. Хлебца прихвати.
Сдерживая великую радость, Васька быстро одевается и хватает узелок, приготовленный бабкой. Над рекой еще стоит туман. Пахнет водой и хвойным лесом. Васька бежит к стану, перепрыгивая весенние лужи, и улыбается своему неожиданному счастью.
Вот наконец полевой стан. Дремлет у прицепа сторож, дядя Силантий, а вот и «Сталинец»…
Васька включает фары и дает скорость. Пятилемешный плуг, шурша, поднимает целину.
— Ух ты, как хорошо! — шепчет Вася, широко улыбаясь. Он счастлив. Он сегодня запашет все это поле!
Солнце поднимается все выше и выше. Все короче и меньше становится зеленый квадрат невспаханной земли. Ваське хочется есть, но он не останавливает машину, упрямо ведет ее вперед…
Потом становится легче. За курган опускается солнце.
Васька останавливает трактор и заправляет его горючим. Спина его ноет от напряжения. Но упрямая гордость овладела им. Он запашет все поле, хотя бы пришлось просидеть за баранкой всю ночь!
…Когда багровая и сонная луна выплыла среди утренних звезд, трактор сделал последний заворот вокруг загона.
— Ну, вот и все! — гордо сказал Василий.
Он доел краюшку хлеба, допил молоко из бутылки. Кто-то окликнул его. Это был председатель колхоза. Он подошел к Ваське, посмотрел на его перемазанное усталое лицо и тихо сказал:
— Устал? А я вот тебе тут поесть привез. Молочка, щей горячих, котлеток старуху заставил поджарить. — Голос его звучал грубовато-ласково, по-отцовски. — Спасибо тебе. Выручил колхоз! Иди поспи. А я трактор на полевой стан сам отведу. Да! — вспомнил он. — Телеграмму тебе принес! Чуть не запамятовал.
В телеграмме было написано:
«Жив здоров скоро приеду отпуск».
— Жив тятька! Тятька жив! — радостно закричал Вася.
Вернувшись домой на лошади председателя, он бросился к столу и быстро дописал:
«Милый тятя! Я сегодня на тракторе норму выполнил. Меня похвалил председатель и сказал, чтобы ты за нас не беспокоился!»
Закончив письмо, он снял со стенки фотокарточку. Он стоял посредине, высокий, гололобый, в красноармейском шлеме, и юношеские руки его лежали на плечах сестренки и брата покровительственно, как у настоящего главы семьи…
«Тяте от кормильца-сына Васи», — написал он на обороте карточки и вложил ее в конверт.
ОЛЕНКА
День угасал медленно, и, хотя глаза девушки были закрыты, она ощущала это и знала, что солнце давно уже плывет далеко за башкирскими степями, за курганами и аулами.
И притихшую листву тополей, и ленивое мычание коров, возвращающихся с пастбища, — все это ощущала Оленка сквозь полуоткрытое окно.
Она могла бы поднять веки и увидеть все своими глазами, но веки не хотелось поднимать. Не хотелось видеть ни мокрых и пахучих листьев тополя, ни лесов, покрытых сизой дымкой, ни угасания дня, ибо все это так дорого было сейчас Оленке, напоминая о родном селе под Киевом.
Оленка вовсе не покорилась неизбежности: она верила, что вернется на родимую сторонушку, которая манила ее сквозь всю суровость и неулыбчивость непривычной зимы, с волками, буранами, снегами в этих высоких и гулких горах.
Она вернется домой и поплачет над потерянными, расстрелянными, изувеченными подружками, а потом вместе со всеми будет строить новую жизнь.
Оленка представила себе, как все это получится, и жаворонок высокими нотами, картавый, как родничок, запел в ее душе утешающую песенку.
Девушка стала слушать внимательно и самозабвенно. Бледно-синие руки ее были вытянуты поверх одеяла и зябко подрагивали. Одутловатое лицо с болезненным румянцем на щеках было сосредоточенно, словно больная напрягала слух, чтобы не потерять песенку.
Когда жаворонок смолк и со щек Оленки сошел румянец, она открыла глаза и посмотрела в окно. По веточке липы, в белом цветении, полз шмель, деловито обнюхивая каждую тычинку. Задетые створкой лепестки, кружась, падали на подоконник, и то ли от запаха лесов, то ли от сумерек, мягких и теплых, в душу Оленки пролилась легкая печаль.