— А до поезда еще долго? Успеем?

Но Архип не мог ей ничего ответить. Какой-то комок подкатился к горлу, и он говорил что-то странное, несуразное:

— Миленькие вы мои… Да как же это? Ночью, в холод… Сами… И Наташенька, и вы… — И крикнул неожиданно: — Да мы теперь горы своротим, товарищ заведующая! Не будет стоять поезд! Не будет!

А Наташка уже карабкалась с мальчишками на вершину обвала, осматривала, распоряжалась. Она была счастлива своей ролью бригадира, и ее приказы ловились на лету, потому что в далеком и милом Ленинграде было так же трудно, как здесь сейчас, и ребятам было приятно нести на своих плечах суровую славу их города.

— Пусть васильеостровцы с другой стороны копают, — кричала Наташка, — а кировцы отсюда!

И васильеостровцы перекатывались через лавину и с гиком кидались на скованные морозом глыбы. Они тащили их вдвоем, втроем к мосту, кидали под откос, работали кирками и лопатами, корзинками и досками. Широкой траншеей уходила на запад освобожденная от снега двухпутка.

Дети не щадили себя. Они задыхались от напряжения, и Архип встревожился:

— Спокойнее, ребятки, спокойнее. Не надо торопиться…

Но он не знал детей Ленинграда. Их ожесточили страстные слова, сказанные Наташкой, когда она прибежала в интернат:

— Ребята! Наши войска под Харьковом ждут эшелон танков! Он три часа назад вышел из Челябинска, а путь завалила лавина. Если мы…

Остальное было понятно, и восторженный рев был ответом Наташке. На аврал хотели идти все. И первоклассники предусмотрительно заплакали, потому что знали свой горький удел — лежать в кроватях, когда в мире делаются самые важные и интересные вещи.

Чтобы утешить их, воспитатели пообещали отпустить всех утром — во вторую очередь.

А мороз все крепчал, и девочки должны были уже заплакать, но они не плакали. Как много ненависти было в их сердцах, если они так работали! Старик понял это по жесткому выражению их недетских лиц. Да, они могли ненавидеть еще сильнее, чем он, и от восхищения и нежности к ним Архип не знал, что сделать, чтобы отблагодарить их.

— Внученька, — попросил он Наташку, — надо костер разжечь. Пойдем-ка!

И, натаскав сухих веток и разрубив сухостойную ель, он развел костер на снегу. Пусть греются.

А полоса завала все уменьшалась и уменьшалась, и старшеклассники, освободив телеграфные столбы, оживленно обсуждали, как восстановить связь. Они говорили о каких-то полюсах, кто-то сбегал за щипцами, проводом, примусом, и деловитые электромонтеры уже принялись за свое дело, а Наташка сказала:

— Ты не беспокойся, дедушка. Они наладят. Павлик Усов у нас даже к немецкому телефону связь пристраивал. Подделал проводку и слушал, а потом все в штаб передавал.

Павлик Усов и в самом деле был очевидным мастером на все руки. Маленький, с оттопыренными ушами, он, сосредоточенно нахмурившись, скручивал провод и, убедившись, что столб, отягощенный десятком проводов, не поставить стоймя, полез на сопку и стал приспосабливать изоляторы к полусломанной сосне. Трое старшеклассников ревностно помогали ему, сверлили дыры коловоротом, натягивали провод и тоже хмурились от важности своей работы.

Закончив ее, они вновь схватились за лопаты, сменив девочек.

Но тут в притихшую ночь просочился далекий гул состава. Руки девочек были сбиты до крови, но они не хотели греться у костра в такие торжественные минуты. Они переглянулись и поняли друг друга. Голыми руками стали отгребать обжигающий снег.

— А вот это уже не годится, — сказал Архип и попросил Наташку отвести их к себе в домик.

— Никуда мы не пойдем, — угрюмо ответили девочки, — никуда!

— Так ведь он не греться посылает, а позвонить на станцию диспетчеру, — догадалась Наташка. — А то профиль здесь неважный, и диспетчер будет беспокоиться.

— Ну конечно, — сказал Архип, довольный находчивостью своего маленького друга.

А горы четче и слышнее передавали стук колес подходящего состава, и, когда наконец рухнула снежная переборка и кировцы сомкнулись с васильеостровцами, из-за поворота неожиданно загудел басом утомленный «ФД».

По-человечески душевно он жаловался Архипу на уральские горы, на снега и все-таки шел вперед, трудолюбивый, незаметный герой. Такой же герой, как эти дети, соскучившиеся, подобно Наташке, по ласке, по тихому, понимающему слову, по жизни, в которой было много солнца, счастья, будущего.

— Иди, иди, родной, — говорил Архип, — все в порядке!

И дети кричали что-то паровозу и махали танкистам окровавленными и озябшими руками, и танки с пушками, направленными на запад, шли длинной нескончаемой чередой, неся на своей броне имена «Челябинский колхозник», «Омский колхозник», «Новосибирский колхозник».

И лица детей становились суровыми, а глаза блестели.

И хмурый старый путевой сторож Архип обнимал детишек, целовал их в холодные щеки и, проводив до самого интерната, обещал каждое воскресенье приходить к ним в гости.

Возвратясь домой, он почувствовал усталость в ногах и пояснице. Поддаваясь ей, он не торопясь разделся, лег на печь. Наташка спала на полатях, обняв своих подруг. Потом зазвонил телефон, и она проснулась. Спустилась вниз и взяла трубку. Как в далеком радужном тумане звучал ее голос:

— Дедушка! Без тебя тут звонили из города, и девочки рассказали, где ты был. А теперь говорят из управления дороги. Товарищ нарком благодарит тебя…

— Пусть мне газетку пришлют какую-нибудь, а то обидно. Живешь в тылу и войны не чувствуешь, — сквозь дрему ответил старик.

И заснул крепким, освобожденным, счастливым сном.

НЕНАВИСТЬ

Он добился, чего желал: голод уже не томил его. В разбитое окно влетали снежинки, падали на его распухшее лицо и медленно таяли. Дул тихий и злой ветер, и стояла тишина на улице, опустошенной пожаром. Только мыши нарушали эту тишину, и старик прислушивался к их писку и медленно шевелил усталыми губами. Точно просил их о чем-то.

Открыв глаза, он увидел в зеркале с потухшей амальгамой свое неумирающее упорство и вновь вспомнил свою жизнь, не торопясь, как на исповеди.

Виделось ему, как дед садит перед домом молодую тополинку и, нюхая табак, подолгу смотрит на лес за рекой и говорит:

— Помни, Василий, вон там начинается наша земля. Русская.

— А за огородом? — спрашивает Васек.

— И за огородом русская, — говорит дед и вновь принимается за топор. Работал он не быстро, но крепко, навеки. И слова его были скупые, а помнились долго.

Так и прожил человек в вере, что вокруг него русская земля, и он жил на ней, строился, растил сынов, и никогда его не покидала эта крепкая вера в то, что его творения останутся навсегда за ним, как слава трудолюбивого человека, как его простое русское имя.

— Хоть бы конец скорее, — прошептал старик.

Многие месяцы он ждал своих сынов. Они не приходили. Они уходили все дальше и дальше на восток, а деревню наполнял чужой, враждебный говор иноземных людей…

Все они заходили в дом старика, шарили по клетям, в печи, в подполье. Просили, что-то требовали. Унесли все, что смогли унести. Только старое зеркало и оставили. Кому оно нужно?

А он лежал на лавке, разбитый параличом, и ждал своих сынов. Ждал, что они придут и спасут его, отомстят за старуху, избитую за то, что отказалась дать хлеба. И старуха, отхаркиваясь от крови, трое суток готовилась к смерти, шила себе саван и сушила сухари старику, чтобы он совсем не оголодал, когда она умрет. Положив мешок под подушку, она поцеловала старика мягкими холодеющими губами, благословила его и ушла умирать на улицу, чтобы ему не заботиться о ней с его неподвижными от паралича ногами.

Неужели это простят сыны?

Гул далеких орудий проступает в зябкой тишине. Он нарастает и крепнет, а спустя несколько минут над улицей пролетает самолет с белым крестом на крыле. Старик смотрит на него и вспоминает, сколько раз приходили немцы в его дом и просили хлеба. Они все истыкали своими штыками и удивлялись тому, что он все еще живет.