— Тысячу лет, — бормочет тот, затягиваясь трубкой.

— Тысячу лет?

— Тысячу, — повторяет старик, по его безразличному лицу не заметно, чтобы этот ответ ему представлялся необычным.

— Но это же невозможно, — качает головой Мирьям.

— Мне кажется, что тысячу, — объясняет тряпичник.

— Как это «кажется»?

— Ну, если человеку, бывает, чего-то очень хочется, то иной раз оно ему таким и кажется. Или опять же, если что страшно надоело, тогда оно может тебе показаться в тысячу раз хуже, чем есть на самом деле. Вот такие-то они, дела.

Мирьям уже и не хотела бы спрашивать, но не удерживается и говорит:

— Вы, господин, — начинает она с большим почтением к незнакомому человеку, — ну прямо вылитый мой дедушка. Мне так кажется.

— Кажется, — подчеркивает старик и начинает возиться у тележки: уже появились бабы с тряпьем.

— Только дедушка никогда не был тряпичником, даже и дня, не то что тысячу лет, — тихо произносит Мирьям, с большим сомнением в части загробной жизни. Эти девочкины слова заглушаются бабьими возгласами, и никто не слышит, что сказала Мирьям.

У тряпичника времени для девочки нет.

Последней к тележке спешит госпожа Бах, с неприязнью держа в пальцах вытянутой руки какое-то тряпье. Мощным движением полных рук она швыряет в кучу прежде всего изношенные форменные брюки — по лилово-красному канту легко определить, что они принадлежали железнодорожнику, — потом обтрепанный мужской свитер.

— Нате! — выдавливает она, словно считает тряпичника главным виновником своего несчастья.

Стариковская всепонимающая усмешка усмиряет госпожу Бах, и она отступает назад.

Торговля понемногу свертывается, воз потяжелел, и старик покатил свою тележку дальше.

— Тря-я-пки, ко-ости, ста-а-рое же-ле-е-зо! — кричит он привычно.

— Жизнь моя — это странствие, — тихо произносит Мирьям слова тряпичника и со скорбным вздохом добавляет от себя: — Вот уже тысячу лет…

И хотя старик не мог расслышать девочкиных слов, но, гляди-ка, обернулся и посмотрел назад. Мирьям поднимает руку и машет ему. И тряпичник срывает широким жестом свою замусоленную шляпу и размахивает ею в ответ.

Девочка улыбается.

Теперь тряпичник уже совсем далеко, идет вверх по улице, толкая перед собой широкую тележку. Становится все меньше и меньше, и кажется невероятным, что до Мирьям все еще доносятся его хриплые возгласы:

— Тря-я-пки, ко-о-сти, ста-а-рое же-ле-е-зо…

Яркое солнце до боли слепит глаза, и девочка переводит взгляд на мостовую.

Когда она снова смотрит вслед старику, то видит, как тележка сворачивает на улицу Освальда.

Понурившись, Мирьям плетется во двор, где застает бабушку, которая спешит из винного погреба в дом. Девочка идет за ней по пятам, находясь во власти внезапно зародившего вопроса.

— Бабушка, а у дедушки был брат? — допытывается Мирьям.

— Шш-то? — брови у бабушки угрожающе сдвинулись.

— У дедушки есть брат? — робко выдавливает девочка.

— Один вроде бы когда-то был, — недовольно бросает бабушка. — С тех пор как мы с дедушкой поженились, я его и в глаза не видела.

— Почему?

— Не было у меня к нему никакого дела, — с нескрываемым презрением объявляет бабушка.

— А чем он занимался?

— Я уже и не припомню. Так, маленький человечишка…

Больше Мирьям не спрашивает.

— Зачем это тебе? — через некоторое время допытывается бабушка и оборачивается от плиты к двери, где только что стояла внучка. Ее там уже нет.

Мирьям со всех ног бежит по улице Ренибелла к Освальдовской и во все глаза вглядывается в даль, но старик уже исчез.

Остается лишь смутная надежда еще когда-нибудь встретить тряпичника.

Стоя на углу, Мирьям пытается вызвать в памяти дедушкино лицо, но это ей никак не удается — снова и снова перед глазами встает тряпичник.

Неужели ей только показалось, что у старика дедушкино лицо?

Вечером Мирьям разглядывает освещенные окна квартиры госпожи Бах, слышит пьяные голоса, которые несутся оттуда, и думает:

«А беда тоже может только казаться?»

Тряпичник дал новую точку отсчета понятиям девочки.

Мирьям хорошо запомнила тот мартовский вечер, когда отец пришел домой, исполненный внутренней удовлетворенности, и объявил, что его избрали в правление спортивного общества «Аполло».

Мирьям обрадовалась, потому что слово «правление» как-то скрашивало разочарование, которое пришло в дом вместе с потерей титула «заведующего магазином»; известие это вернуло на короткое время в душу девочки сладостное чувство превосходства, испытываемое членом «обеспеченного семейства», хотя, как сказал отец, работа эта денег не сулила и была общественной обязанностью. Мама тоже казалась довольной и все повторяла, сияя, несмотря на то что им снова приходилось жить на бабушкины кроны:

— Ты говоришь, избрали в правление общества?

— Да, — заверил отец.

— Связи в обществе бывают очень полезными, — говорила мама. — Заводятся знакомства, а через знакомство можно многого достичь.

Слушая это, Мирьям почему-то вспомнила строчку из «Отче наш»: «Хлеб наш насущный даждь нам днесь…» — и девочку страшно потрясло, что мама радуется даже такой работе, которая непосредственно и не дает насущного хлеба…

— А что это «Аполло» означает? — осмелилась спросить Мирьям.

— Аполлон был греческим богом, такой красивый молодой мужчина, — приветливо ответил отец и даже взял Мирьям на руки. — Вот по имени этого бога и названо спортивное общество.

— А каким спортом ты там занимаешься? — в свою очередь спросила Лоори, которая с гордостью называла уроки физкультуры спортивным занятием и поэтому была, как говорится, в курсе дела.

— Я… — отец на мгновение замялся, — я любитель, организатор. — И обратился к матери — Сегодня я вел протокол собрания!

И хотя Мирьям так и не поняла смысла новой отцовской работы, она всецело доверилась матери. Уж мама- то не станет попусту радоваться, иначе с какой стати она сегодня просто парила между кухней и столовой и тем самым вселяла веру в лучшие времена.

Девочке хорошо запомнился тот густо-синий мартовский вечер, запомнились и отцовы шаги, когда он торопливо шел по двору и под ногами похрустывали затянутые ломким ледком лужицы. Ибо Мирьям умела по отцовской походке угадывать его настроение…

А сегодня — кто бы только мог подумать — отца выкинули из правления «Аполло». Выкинули — именно так сказал уставший отец. Бабушка в это время как раз отмечала встречу весны, за стенкой раздавалась ее задорная песня:

Благоухал сад, благоухала земля, и солнышко еще не думало закатываться. Живи и радуйся! А отца выкинули, снова отшвырнули в сторону. Ни заведующий магазином, ни в правлении спортивного общества… Сидит теперь, глаза полны злобы, и лицо вдруг сразу стало совсем старым.

Мирьям вцепилась ногтями в ладони, чтобы только не зареветь.

— За что? — в отчаянии спросила мама.

— А черт его знает, — немного успокоившись, ответил отец. — Может, случайно — выбрали новое правление, а меня опустили… Правда, один знакомый сказал, что я якшаюсь с красными русскими, может, поэтому.

— Боже сохрани! Да с кем же ты общаешься?

— Не назвал. Из русских у меня один лишь Кузнецов знакомый, — протянул отец и уставился в пол, словно в ожидании нового удара.

«Белый русский?» — удивилась про себя Мирьям, но тоже не осмелилась спросить, как же эти люди так быстро перекрашиваются — вчера белый, сегодня красный.

— Ну да, — выдавила мама сквозь зубы, — надо тебе было с этим Кузнецовым столько говорить о базах и вообще о политике!

— Но ведь человек не может жить только в четырех стенах! — возразил отец.

— Политикой занимаются люди, которые за это получают деньги. И тебе нечего совать туда нос, — стояла на своем мама.

— Ну, знаешь ли! — отец хмурил лоб и собирался вроде бы спорить, но мама оборвала его неожиданным вопросом: