Каждое утро отец отправлялся в гостиницу за госпожой Таавет, или, как он называл ее, миссис Таавет (или, как говорила Мирьям, — мис-мис Таавет). Госпожа Таавет — машинистка лондонского универмага — неожиданно разбогатела и могла позволить себе не ночевать в мрачном доме покойного мужа. Из гостиницы отец вез англичанку в город улаживать наследственные дела, потом они обедали в ресторане, а после обеда отец отвозил госпожу Таавет назад в гостиницу.

С наследством дела были вскоре покончены, и госпожа англичанка перевела всю движимость Таавета в лондонский банк.

Осталась последняя забота — поскорее и повыгоднее продать дом с участком, чтобы миссис могла уехать к себе на родину.

Вдова отказалась от скромного серого костюма и строгой прически. Всякий раз, когда она появлялась у Тааветова дома с отцом и каким-нибудь очередным покупателем, пригородные бабы с завистью высматривали ее богатые туалеты, строили осуждающие мины при виде ее неуместно моложавой прически и осуждали вихлявую походку.

Негаданно привалившее богатство вызвало на лице англичанки непрестанную улыбку. Пожилая дама, казавшаяся столь суровой по приезде, теперь рассловоохотилась, и через отца история несчастной Тааветовой женитьбы разнеслась по округе.

В Лондоне Таавет вынуждал свою семью жить впроголодь, он с ожесточением копил деньги, надеясь открыть крупную портняжную мастерскую. Возникли ссоры между молодой женой-англичанкой и скаредом эстонцем. Таавет уехал на родину, а его миссис прослышала вновь о своем муженьке лишь теперь, спустя двадцать лет, в связи с наследством.

Удивлению бабушки не было границ.

— Господи, Таавет ходил к нам через день, по вечерам, почти десять лет, и ни словечка никогда не проронил, что у него жена и двое детей! — любила она повторять каждому.

В конце концов нашелся покупатель и на Тааветово недвижимое имущество — хуторянин Яан Хави, из Южной Эстонии.

Здоровенный мужик, в галифе и сапогах, он рассуждал во дворе Таавета громким, привыкшим приказывать голосом:

— У меня три наследника. Парни что надо! Меньшие учатся в техническом институте, их мне сам бог велит приткнуть в городе под одну крышу. Старшой, тот при деле — дома хозяйствует, батраков и девок погоняет, когда отец в городе делами ворочает!

И ржал при этом лошадиным смехом, будто поведал самую смешную на свете историю.

Было сразу видно, что Яан Хави — покупатель серьезный, столь обстоятельно он принялся оценивать домовладение.

Будущий столичный домохозяин обошел все квартиры в «обители старых дев» и каждую жиличку спрашивал с неизменной прямотой:

— Ну что, мужика нет?

Повсюду следовал отрицательный ответ, и Яан Хави, переходя из квартиры в квартиру, смеялся все раскатистее, так что в полутемных коридорах из потолочных щелей сыпалась труха и казалось, что у будущего домохозяина рот на его пунцовом лице вот-вот порвется. Счастливая миссис семенила вслед за топающими сапожищами, и так как она ничего из слов Яана Хави не понимала, а уставший переводчик держался в сторонке, то англичанка просто смеялась вместе с жизнерадостным покупателем.

Потом Яан Хави пошел осматривать сад.

— Что? — пробормотал он сердито, завидя редкостные цветы. — Что же это на самом деле? Извести на цветки столько дорогой землицы!

Сделка состоялась. Оценив уступчивость англичанки, Хави согласился приобрести также движимое имущество Таавета.

И вновь начались торги.

Яан Хави расселся на софе в задней комнате, уперся ручищами в колени и приказал отцу Мирьям прокрутить на граммофоне все пластинки — одну за другой. Инструмент изрыгал в этом всегда таком безмолвном доме народные песни и разухабистые польки. Яан Хави был захвачен музыкой. В такт вальсам он раскачивался с таким усердием, что софа ходила под ним ходуном, раздавалась полька — топал так, что пыль поднималась до потолка.

Миссис Таавет смеялась до слез.

Когда черед дошел до книжного шкафа и новоявленный домохозяин начал взвешивать на руке тяжесть каждого тома, англичанка устала от всего и велела перевести, что книги она отдает задаром, в придачу.

Затем миссис прошла в заднюю комнату, включила красную пучеглазую сову и молча, в одиночестве некоторое время смотрела на «свет любви».

На следующий день явился фотограф Тохвер и, по желанию миссис Таавет, запечатлел проданные дом и сад — на память, как объяснила англичанка, и чтобы показать детям.

В последний день перед отъездом вдова купила роскошный венок. На такси она отправилась на могилу покойного Таавета. Потом приказала вызвать в гостиницу владельца мастерской, где изготовлялись надгробия, и заказала на могилу мужа мраморную плиту, — с тем чтобы имя было выбито, и годы жизни помечены, и чтобы в углу красовалась гибкая пальмовая ветвь. Заплатила вперед и попросила фирму позаботиться, чтобы плиту установили на место.

Выполняя свою последнюю обязанность, отец отвез англичанку вместе с ее багажом на пароход.

— Вот и все, — вздохнул отец, протягивая матери только что вырученные деньги, и, мрачный, стал расхаживать по комнате, все еще не снимая своего лучшего костюма.

— Удалось хоть разок своим знанием языков заработать на хлеб, — радостно заметила мама.

— Противно было, — отмахнулся отец.

Мама пожала плечами, ей было не понять, почему отец остался недоволен такой выгодной и легкой работой.

А на соседском дворе стоял шум и гомон. Новый хозяин вселял на городское жилье своих сыновей.

Поздним вечером, когда дневная жара улеглась и на пригород опустилась благословенная тишина, Яан Хави уселся перед своим домом на деревянном диванчике и задымил трубкой.

«До цветущего фикуса Таавета теперь никому и дела нет, а диво-цвет опять сиротой остался». Так, засыпая, подумала Мирьям.

Все же дядя Рууди не солгал.

В саду строили корабль.

И хоть Мирьям знала, что яхту строят Руудины друзья, что поставленный на козлы каркас мастерили целую неделю, все же у Мирьям было совершенно другое представление о том, как очутился возле беседки остов будущего корабля. Ей казалось, что ночью море неслышно прокралось в сад, заманило с собой огромную рыбину, а потом коварно откатилось назад, и рыбина осталась лежать на деревянных козлах. У нее не было спасения, она умерла, и остался после нее посреди зелени выбеленный солнцем скелет с покоробившимся позвоночником.

Мирьям встала, подошла к белесому каркасу, неуверенно протянула к нему руки — и разочаровалась. К пальцам прилипла смола. И никакой сокровенной тайны.

Поддевая ногой шуршащие стружки, Мирьям с досадой подумала, что все эти сказки, которые ей иногда читают, вранье, — во всяком случае, тут, в их пригороде, чудес никогда не бывает.

Стукнула садовая калитка.

Под яблонями, ветки которых образовали сводчатый проход, показались дядины друзья, сам Рууди шел чуть позади и лениво вертел между пальцами трость.

В тот раз, когда дядя Рууди в мастерской говорил о предстоящей постройке яхты и Мирьям спросила, на что им это судно, он ответил, что сгодится под парусами ходить и во хмелю бродить. А теперь поговаривают, будто строят яхту за тем, чтобы катать по заливу невест. Потому, наверно, дядя Рууди и пальцем не пошевельнет возле яхты, — у него невест столько, что они на эту яхту разом не уместятся. Ну, а то, почему отец не вошел в дяди Руудину компанию, для девочки было яснее ясного: у отца была мама и ни одной невесты — кого же прикажете катать! Но какое все-таки в конце концов найдут для яхты применение, когда она будет готова, — в этом у девочки ясности не было, ведь взрослые так непостоянны. Может, и правда, что ходить под парусами и во хмелю бродить, а может, только за тем, чтобы возить невест.

Мирьям повторяла про себя эти потешные выражения: под парусами ходить, во хмелю бродить, возить невест.