День, когда между супругами пробежала черная кошка, с уверенностью не указал бы никто. Галина стала замечать за собой, что ревнует по малейшему поводу, придирается к любой мелочи, пытается как можно крепче привязать к себе. Опомнилась слишком поздно: незаметная трещинка в отношениях углублялась с каждым часом, вернуть былое понимание уже не представлялось возможным. Ревность больно кусала Галину, подозрения отравляли жизнь, но как-то изменить случившееся она не могла. Суровая жизненная закалка уступила место саможалению – одной из разновидностей эгоизма, и желанию досадить, указать свою значимость. Отсиживавшиеся в уголке приступы бесконтрольной магии постепенно возвращались на круги своя.

Во время бурных семейных ссор бурлила в основном Галина. Артемий же предпочитал доводы грубой силе и ни разу не поднял руки на жену, а если ситуация заходила слишком далеко, разворачивался и уходил. Галина принимала это за слабость, мягкотелость, и не сомневалась: муж всё стерпит. Никуда он не денется, слишком любит сына и крепко привязан. Ради Пашки он на многое готов, даже терпеть ее истерики и самодурство.

Ведьма мысленно взвыла, впившись ногтями в ладонь. Она просчиталась: конец приходит и самому ангельскому терпению. Воропаев заявляется в невменяемом состоянии – перед этим нагло соврав про командировку, – и беспробудно спит пять суток подряд. Утром шестых спокойно встает и молчком уезжает, а сегодня, стоило ей заикнуться о запоздалых объяснениях, ставит жену в известность, что подает документы на развод! Он уходит из семьи! Каково?

На законный вопрос: «Какого хрена?!» без тени раскаяния в бесстыжих глазах отвечает:

- Пора перестать отравлять жизнь друг другу. Останемся мы друзьями или нет, зависит только от тебя, а сейчас извини, мне пора идти. Вечером мы всё подробно обсудим.

Глава 2

Прогулки по крышам

По крышам не гуляют в одиночку…

Н. Колесова

Никогда бы не подумала, что покинуть больничную койку стоит такого каторжного труда!

Заветную выписку удалось добыть лишь путем дипломатических ухищрений (в этом мне очень помог Артемий) и умеренного шантажа (здесь уж сама постаралась). Так или иначе, завожу будильник на полседьмого, хватит с меня тунеядства!

Измерение температуры и давления, медикаменты, периодические кардиограммы, УЗИ и прочие обследования обещали сопровождать довольно долгое время, но я не жаловалась.

- Следует исключить повторение приступа и по возможности его предотвратить, – без особой надобности поясняла Лизавета, выписывая очередное направление.

- Вернее, проверить наличие остаточных явлений, а заодно отвести подозрения, – уточнял Воропаев.

Остаточные явления были: до жути реалистичные кошмары, головокружения, ни с того ни с сего немели ноги или теряли чувствительность пальцы. Я могла целый день пролежать в постели, не имея возможности подняться.

Когда это случилось в первый раз, мы сидели в моей палате и говорили. Обо всем, что считали важным, стремясь поделиться каждой мелочью, боясь что-либо упустить. Долгим, неспешным разговорам, которые то и дело прерывались жадными поцелуями, мешали только плановые процедуры и редкие («дабы не нарушать отчетности») визиты лечащего врача. Ощутив, что спина начинает затекать, я приподнялась на локтях, усаживаясь поудобнее, и вдруг поняла, что не чувствую ног. Ниже колена словно прицепили нелепый балласт.

Выражение неконтролируемой паники выдало с головой.

- Что такое? – Артемий сразу подскочил ко мне, готовый отразить любое нападение.

- Ноги, – пролепетала я, тщетно пытаясь успокоиться, – не чувствую…

Ручка двери вспыхнула под дополнительным заклинанием, такое и стадо слонов удержит. Воропаев помог принять сидячее положение, стянул с меня шерстяные носки и колготки (мерзла я постоянно), велел задрать ночнушку до бедер. Медленно и осторожно начал ощупывать правую ногу, начиная от ступни. Не чувствую, совсем! В голове билась отчаянная мысль: «А вдруг я навсегда останусь калекой? Кому я такая буду нужна?»

- Отставить панику! Скажешь, когда что-нибудь почувствуешь.

Честно прислушалась к ощущениям, унимая трусливую дрожь. Успокойся, истеричка! Ты врач, в конце концов, или безмозглая девица из института благородных?!

- Здесь!

Прикосновение было едва заметным, как сквозь ткань или иной материал, но оно было.

- Точно здесь? – он чуть сильнее постучал пальцами по моему колену.

Повторив процедуру с другой ногой – та реагировала несколько лучше, – Артемий разрешил поправить ночную рубашку и принялся за массаж. Так странно глядеть на ритмично двигающиеся руки, видеть растирание… но совсем не чувствовать. Странно и страшно.

- Раньше надо было думать! Зато теперь не будешь дрянь всякую в рот совать.

Жестоко, но с любовью. Он-то прекрасно знает, на какие кнопки нажимать.

Массаж сопровождался неразборчивым бормотанием, и постепенно чувствительность вернулась. В ногу впились тысячи иголок, будто я ее просто отсидела, но боль показалась спасением. От пальцев к бедру побежало живительное тепло. Закончив с правой ногой, Воропаев приступил к левой, а затем снова вернулся к правой, чередуя их до тех пор, пока я не сумела пошевелить пальцами и согнуть ногу в колене.

- Ложись обратно.

На меня надели носки и укутали одеялом. С ужасом ждала вердикта. Что сейчас произошло?

- Остаточные явления, – спокойно ответил Артемий. Самообладание не подвело его и на сей раз. – Нервные окончания чудят, импульсы потихоньку возвращаются в норму, но иногда происходят сбои. Могло быть и хуже.

Я вцепилась в его руку.

- Значит, инвалидность не грозит?

- Не должна, но на массаж с пару недель походишь, я договорюсь. Если не хватит, продлим до месяца, до двух – пока опасность не минует, – Воропаев ободряюще сжал мои холодные пальцы. – Как только прихватит, сразу – сразу! – говоришь мне, хорошо?

Мама и «Оленька» сменяли друг друга, рядом со мной неизменно кто-то находился. Были рекомендованы прогулки на свежем воздухе, поэтому нам приходилось выбираться в маленький больничный парк. Мы – это я, Оленька или мама, и инвалидная коляска: первые два-три дня ходить было тяжеловато. Немудрено, что я сократила прогулки до минимума, ужасно чувствовать себя беспомощной. Меня утешали, что всё это временно, а вернуться практически с того света без последствий не смог бы никто.

Но теперь я дома, ужасная коляска забыта, ноги – тьфу-тьфу-тьфу! – слушаются, и всё относительно нормально. Сашка неизменно звонит по вечерам, Элла забегает каждое утро перед работой, мама нет-нет да заглянет в комнату. Анька обиделась и не разговаривала со мной больше недели.

- Надо было, прежде чем валиться, мне позвонить! – заявила сестрица в первый же день. – Чуть ласты не склеила со страху! И эта эгоистка – моя родная сестра!

Цитируя ту же Анютку: логика, умри!

Я сидела на подоконнике, завернувшись в плед, и пила горячий чай. За окном в венском вальсе кружились снежинки, грустно мигал старый фонарь. Его тусклого света едва хватало на единственную скамейку, занесенную снегом. А ведь было время, когда старикан горел нестерпимо ярко, и Элька приглашала своих кавалеров целоваться под ним.

- Символично же! – отвечала она, если спрашивали о цели подобных мероприятий. – Поцелуи под фонарем – в этом что-то есть, вам не кажется?

И хотя со временем свет фонаря потускнел, да и кавалеров заметно поубавилось, этот самый символизм остался…

На столе зажужжал мобильник, оповещая о приходе сообщения.

Одевайся потеплее и выходи во двор. Жду, – сообщала смс-ка.

Вернувшись к окну, вгляделась в вечернюю темноту. Трижды мигнули фары.

Хорошо, что сигналить не стал, – с улыбкой напечатала я. – Выйду, только скажи, куда мы поедем?

Телефон подумал с полминуты и выдал:

Узнаешь. Ничего сверхъестественного, погуляем немного. Верну домой в целости и сохранности.

Плюнув на гложущее любопытство – встретиться договорились еще утром, но куда отправимся и во сколько вернемся мне так и не сказали, – оделась со всей тщательностью. Предупредила родных, что скоро вернусь, и выскочила во двор. Выйти чинно, цивилизованно, как и положено благовоспитанной барышне, снова не удалось.