– Ах, отец Авраамий!.. – примолвил едва слышным голосом Юрий, – я не могу поднять меча на защиту моей родины!
– Не можешь?
– Я целовал крест королевичу Владиславу…
– Несчастный!..
Несколько минут продолжалось молчание; наконец Авраамий сказал как будто б нехотя:
– Юрий Дмитрич, ты, может быть, не знаешь, что святейший Гермоген разрешил всех православных от сей богопротивной присяги?
– Но я целовал крест добровольно. Отец Авраамий, не вынужденная клятва тяготит мою душу; нет, никто не побуждал меня присягать королевичу польскому! и тайный, неотступный голос моей совести твердит мне ежечасно: горе клятвопреступнику! Так, отец мой! Юрий Милославский должен остаться слугою Владислава; но инок, умерший для света, служит единому богу…
– И отечеству, боярин! – перервал с жаром Авраамий. – Мы не иноки западной церкви и благодаря всевышнего, переставая быть мирянами, не перестаем быть русскими. Вспомни, Юрий Дмитрич, где умерли благочестивые старцы Пересвет и Ослябя!.. Но я слышу благовест… Пойдем, сын мой, станем молить угодника божия, да просияет истина для очей наших и да подаст тебе господь силу и крепость для исполнения святой его воли!
По окончании литургии и молебствия с коленопреклонением о даровании победы над врагом Авраамий, подведя Юрия ко гробу преподобного Сергия, сказал торжественным голосом:
– Боярин Юрий Дмитрич Милославский, желаешь ли ты отречься от мира и всех прелестей его?
– Желаю! – отвечал твердым голосом Юрий.
– Не ищешь ли ты укрыться в обители нашей от забот, трудов и опасностей, тебе по рождению и сану предстоящих? Не избираешь ли ты часть сию, дабы избежать заслуженного наказания или по всякому другому, единственно земному побуждению?
– Нет.
– Не обещался ли ты пред господом иметь попечение о земном благе отца, матери, супруги и детей?
– Я сирота… и не был никогда женат.
– Итак, да будет по желанию твоему, боярин Милославский! Я принимаю здесь, при гробе преподобного Сергия, твой обет: посвятить себя на всю жизнь покаянию, посту и молитве. Преклони главу твою… Раб божий Юрий, с сего часа ты не принадлежишь уже миру, и я, именем господа, разрешаю тебя от всех клятв и обещаний мирских. Встань, послушник старца Авраамия; отныне ты должен слепо исполнять волю твоего пастыря и наставника. Ступай в стан князя Пожарского, ополчись оружием земным против общего врага нашего и, если господь не благоволит украсить чело твое венцом мученика, то по окончании брани возвратись в обитель нашу для принятия ангельского образа и служения господу не с оружием в руках, но в духе кротости, смирения и любви.
– Итак, – воскликнул Юрий, обливаясь слезами, – я снова могу сражаться за мою родину! Ах, я чувствую, ничто не тяготит моей совести!.. Душа моя спокойна!.. Отец Авраамий, ты возвратил мне жизнь!
– Возблагодарим за сие господа и святых угодников его, – сказал старец, преклоня колена вместе с Юрием.
После усердной и продолжительной молитвы Авраамий Палицын, прощаясь с Юрием, сказал:
– Отдохни сегодня, Юрий Дмитрич, в нашей обители, а завтра чем свет отправься к Москве. Стой крепко за правду. Не попускай нечестивых осквернить святыню храмов православных. Сражайся как сын Милославского, но щади безоружного врага, не проливай напрасно крови человеческой. Ступай, сын мой! – примолвил Авраамий, обнимая Юрия, – да предыдет пред тобою ангел господень и да сопутствует тебе благословение старика, который… Всевышний! да простит ему сие прегрешение… любит свою земную родину почти так же, как должны бы мы все любить одно небесное отечество наше!
На другой день вместе с солнечным восходом Юрий в сопровождении Алексея выехал из лавры и пустился по дороге, ведущей к Москве.
VI
Когда наши путешественники, миновав Хотьковскую обитель, отъехали верст тридцать от лавры, Юрий спросил Алексея: знает ли он, куда они едут?
– Вестимо куда! – отвечал с приметной досадою Алексей. – В Москву, к пану Гонсевскому.
– Ты не отгадал: мы едем в стан князя Пожарского.
– Зачем?
– Затем, чтоб драться с поляками.
– С поляками!.. Да нет, ты шутишь, боярин!
– Видит бог, не шучу. Я уж больше не слуга Владислава.
– Слава тебе, господи! – вскричал Алексей. – Насилу ты за ум хватился, боярин! Ну, отлегло от сердца! Знаешь ли что, Юрий Дмитрич? Теперь я скажу всю правду: я не отстал бы от тебя, что б со мной на том свете ни было, если бы ты пошел служить не только полякам, но даже татарам; а как бы знал да ведал, что у меня было на совести? Каждый день я клал по двадцати земных поклонов, чтоб господь простил мое прегрешение и наставил тебя на путь истинный.
– Ну вот видишь, Алексей, твоя молитва даром не пропала. Но я что-то очень устал. Как ты думаешь, не остаться ли нам в этом селе?
– Да и пора, Юрий Дмитрич: мы, чай, с лишком верст двадцать отъехали. Вон, кажется, и постоялый двор… а видно по всему, здесь пировали незваные гости. Смотри-ка, ни одной старой избы нет, все с иголочки! Ох эти проклятые ляхи! накутили они на нашей матушке святой Руси!
Путешественники въехали на постоялый двор. Юрий лег отдохнуть, а Алексей, убрав лошадей, подсел к хозяйке, которая в одном углу избы трудилась за пряжею, и спросил ее: не слышно ли чего-нибудь о поляках?
– И, родимый! наше дело крестьянское, – отвечала хозяйка, поправив под собою донце, – мы ничего не ведаем.
– А что, разве поляки никогда не бывали в вашем селе?
– Как не бывать!
– Ну что, голубушка, чай, они вам памятны?
– Вестимо, кормилец.
– Уж нечего сказать, знатные ребята! не так ли?
Хозяйка взглянула недоверчиво на Алексея и не отвечала ни слова.
– Куда, чай, с ними весело хлеб-соль водить! – продолжал Алексей. – Не правда ли?
– Вестимо, батюшка, – примолвила вполголоса хозяйка. – Дай бог им здоровья – люди добрые.
– В самом деле?
– Как же! такие приветливые.
– Что ты, шутишь, что ли?
– И, родимый, до шуток ли нам!
– Неужели в самом деле?.. Кого ж ты больше любишь: своих иль поляков? Ну, что ж ты молчишь, лебедка? иль язык отнялся?.. Ну, сказывай, кого?
– Кого прикажешь, батюшка.
– Не о приказе речь; я толком тебе говорю: кого больше любишь, нас иль поляков?
– Вас, батюшка, вас! А вы за кого стоите, господа честные?
– Чего тут спрашивать: за матушку святую Русь.
– Полно, так ли, родимый?
– Видит бог, так! Мы едем под Москву, биться с поляками не на живот, а на смерть.
– Ой ли? Помоги вам господи!.. Разбойники!.. В разор нас разорили! Прошлой зимой так всю и одежонку-то у нас обобрали. Чтоб им самим ни дна ни покрышки! Передохнуть бы всем, как в чадной избе тараканам… Еретики, душегубцы!.. нехристь проклятая!
– Ба, ба, ба! что ты, молодица? Кого ты это изволишь честить?
– Кого?.. как кого?.. вестимо, кого!.. Кого ты, родимый, того и я.
– Да что ты переминаешься?.. Чего ты боишься? иль не видишь, что мы православные?
– О, ох, батюшка! не равны православные! Этак с час-места останавливались у нас двое проезжих бояр и с ними человек сорок холопей, вот и стали меня так же, как твоя милость из ума выводить, а я сдуру-то и выболтай все, что на душеньке было; и лишь только вымолвила, что мы денно и нощно молим бога, чтоб вся эта иноземная сволочь убралась восвояси, вдруг один из бояр, мужчина такой ражий, бог с ним! как заорет в истошный голос да ну меня из своих ручек плетью! Уж он катал, катал меня! Кабы не молодая боярыня, дочка, что ль, его, не знаю, так он бы запорол меня до смерти! Дай бог ей доброе здоровье и жениха по сердцу! вступилась за меня, горемычную, и, как господа стали съезжать со двора, потихоньку сунула мне в руку серебряную копеечку. То-то добрая душа! Из себя не так чтоб очень красива, не дородна, взглянуть не на что… Ахти я дура! – примолвила хозяйка, вскочив торопливо со скамьи, – заболталась с тобой, кормилец!.. Чай, у меня хлебы-то пересидели.