– Да, Андрей Никитич, – отвечал Юрий, – я за делом сюда приехал. Меня прислал из Москвы приятель мой, пан Гонсевский.

– Приятель твой, пан Гонсевский! – вскричал Истома, вскочив со скамьи.

– А вчера я ночевал у боярина Кручины-Шалонского…

– У Тимофея Федоровича!.. И ты, Юрий Дмитрич Милославский?..

– Да, боярин! Я привез к тебе от Шалонского грамоту.

– Тише! Бога ради, тише! – прошептал Истома, поглядывая с робостию вокруг себя. – Вот что!.. Так ты из наших!.. Ну что, Юрий Дмитрич?.. Идет ли сюда из Москвы войско? Размечут ли по бревну этот крамольный городишко?.. Перевешают ли всех зачинщиков? Зароют ли живого в землю этого разбойника, поджигу, Козьму Сухорукова?.. Давнуть, так давнуть порядком, – примолвил он шепотом. – Да, Юрий Дмитрич, так, чтоб и правнуки-то дрожкой дрожали!

Несколько минут Юрий не мог промолвить ни слова от удивления и ужаса. Его поразили не слова хозяина, а непостижимая перемена всей его наружности: в одно мгновение не осталось на лице его и следов того простодушия и доброты, которые сначала пленили Милославского. Все черты лица его выражали такую нечеловеческую злобу, он с таким адским наслаждением обрекал гибели сограждан своих, что Юрий, отступив несколько шагов назад, готов был оградить себя крестным знамением. И подлинно, этот взор, который за минуту до того обворожал своим добродушием и вдруг сделался похожим на ядовитый взгляд василиска, напоминал так живо соблазнителя, что набожный Юрий едва удержался и не сотворил молитвы: «Да воскреснет бог и расточатся врази его». Меж тем хозяин продолжал делать ему вопрос за вопросом и, наконец, потеряв терпение, вскричал:

– Да отвечай же, Юрий Дмитрич! Что ты на меня так уставился?

– Я не могу надивиться, боярин… После первых речей твоих…

– То-то молодость, молодость!.. Да неужели ты думаешь, что я с первого разу все выскажу, что у меня на душе? Я живу в Нижнем, а ты сын боярина Милославского, так как же я мог говорить иначе?.. Но тише! Вот несут мед!.. Подай сюда, Никанор, – продолжал он, обращаясь к служителю. – Ну-ка, Юрий Дмитрич, выпьем за здравие храбрых нижегородцев и на погибель супостатов наших поляков! Услышь, господи, грешные молитвы раба твоего! – примолвил Истома, устремив к небесам глаза свои, выражающие душевное смирение и усердную молитву. – Оставь кувшин здесь и ступай вон, – сказал он слуге, осушив до дна свой кубок. – Ну, теперь, – продолжал Истома, притворив плотно двери комнаты, – ты можешь, Юрий Дмитрич, смело отвечать на мои вопросы: никто не войдет.

– Да это напрасная предосторожность, – отвечал Юрий. – Мне нечего таиться: я прислан от пана Гонсевского не с тем, чтоб губить нижегородцев. Нет, боярин, отсеки по локоть ту руку, которая подымется на брата, а все русские должны быть братьями между собою. Пора нам вспомнить бога, Андрей Никитич, а не то и он нас совсем забудет.

– Как!.. Что это значит!.. – вскричал Истома, изменившись в лице.

– Вот лист боярина Кручины, – прочти. Он, верно, пишет в нем, зачем я прислан и как намерен поступать.

Истома принял дрожащей рукою письмо и, прочтя его со вниманием, казалось, несколько ободрился.

– Теперь я вижу, о чем идет дело, – сказал он. – Ты прислан от пана Гонсевского миротворцем. Ведь ты целовал крест королевичу Владиславу?

– Да, – отвечал отрывисто Юрий.

– Так, в самом деле, чего же лучше! Все нижегородские жители чтят память бывшего своего воеводы, а твоего покойного родителя; может статься, пример твой на них и подействует. Дай-то господи! Досадуя на их упорство, иногда кажется, вот так бы и запалил с четырех концов весь город!.. А как подумаешь да размыслишь, что они такие же православные, так и жаль станет. Эх, Юрий Дмитрии! все мы таковы!.. Не по-нашему делается, так на первых порах вот так бы и съел, а дойдет до чего-нибудь – хвать, ан и сердца вовсе нет! Вот хоть теперь: ты, чай, думаешь, куда, дескать, Истома-Туренин зол!.. всех хочет вешать да живых в землю закапывать!.. И, мой родимый!.. Дай-ка мне в самом деле волю, так и бешеной собаки не повешу… Свое ведь, батюшка, родное!

– Я очень рад, боярин, что ты одних со мною мыслей и, верно, не откажешься свести меня с почетными здешними гражданами. Может быть, мне удастся преклонить их к покорности и доказать, что если междуцарствие продолжится, то гибель отечества нашего неизбежна. Без головы и могучее тело богатыря…

– Все, конечно, так! – перервал Истома, – не что иное, как безжизненный труп, добыча хищных вранов и плотоядных зверей! Правда, королевич Владислав молоденек, и не ему бы править таким обширным государством, каково царство Русское; но зато наставник-то у него хорош: премудрый король Сигизмунд, верно, не оставит его своими советами. Конечно, лучше бы было, если б мы все вразумились, что честнее повиноваться опытному мужу, как бы он ни назывался: царем ли русским, или польским королем, чем незрелому юноше…

– А кто здесь управляет делами? – перервал Юрий, желая прекратить разговор, возмущающий его душу.

– Да как тебе сказать: здесь много теперь именитых воевод и бояр, – отвечал Туренин, – но сила-то не в них, а знаешь ли, в ком?.. Стыдно сказать, Юрий Дмитрии! Добро бы наш брат боярин или родовой дворянин; а то какой-то смерд, бобыль (9), простой мясник… срам и позор для всей земли Русской! Этот серокафтанник помыкает целым городом: что сказал Козьма Минич Сухорукий, то и свято. Вперед знаю, когда ты будешь совещаться с здешними сановниками, то и его позовут; и что ж ты думаешь: этот холоп, отдавая подобающую честь боярам и воеводам, станет молчать и во всем с ними соглашаться? Нет, Юрий Дмитрич, начнет орать пуще всех!.. Вот до чего мы дожили!

– Однако ж, боярин, видно, этот мясник чем ни есть заслужил такую доверенность своих сограждан?

– Вестимо чем: он мужик ражий, голос как из бочки; а на площади, меж глупого народа, тот и прав, кто горланит больше других.

– Когда же я могу иметь свидание с здешними сановниками?

– Завтра мы сберемся все для этого у князя Дмитрия Мамстрюковича Черкасского.

– И ты надеешься, что слова мои подействуют?

– Бог весть. Начнут, пожалуй, говорить, зачем королевич Владислав не едет в Москву? зачем поляки разоряют нашу землю? зачем король Сигизмунд берет Смоленск? зачем то, зачем другое? Всего не переслушаешь. А кто корень всему злу?.. Бывший патриарх Гермоген. Этот крамольный чернец вечно шел поперек всем умным боярам. Да вот хоть при пострижении в иноки Василья Шуйского: он один его отстаивал, и когда Шуйский не стал отвечать во время обряда и родственник мой, князь Василий Туренин, произносил за него все обеты, то знаешь ли, что сделал Гермоген? Провозгласил на эктинье Шуйского благоверным царем русским, а родственника моего, Туренина, – новопостриженным иноком Василием! Каково это тебе покажется?.. Да что и говорить! Сами виноваты: ведь охота же была мирволить! Как бы с первых поров святейшего Игнатия опять в патриархи, а Гермогена на смирение в Соловки, так давным бы давно все пришло в порядок.

– Не все так думают о святейшем Гермогене, боярин; я первый чту его высокую душу и христианские добродетели. Если б мы все так любили наше отечество, как сей благочестивый муж, то не пришлось бы нам искать себе царя среди иноплеменных… Но что прошло, того не воротишь.

– Конечно, что прошло, то прошло!.. Но вот нам несут поужинать. Не взыщи, дорогой гость, на убогость моей трапезы! Чем богаты, тем и рады: сегодня я ем постное. Ты, может быть, не понедельничаешь, Юрий Дмитрич? И на что тебе! не все должны с таким упорством измозжать плоть свою, как я – многогрешный. Садись-ка, мой родимый, да похлебай этой ушицы. Стерляжья, батюшка! У меня свой садок, и не только стерляди, осетры никогда не переводятся.

После сытного ужина, за которым хозяин не слишком изнурял свое греховное тело, Юрий, простясь с боярином, пошел в отведенный ему покой. Алексей сказал ему, что Кирша ушел со двора и еще не возвращался.

Милославский уже ложился спать, как вдруг запорожец вошел в комнату.