– Но, сударь…

– Французской офицер не будет скрывать своего имени и давить народ, чтоб избежать затруднительных вопросов, которые вправе ему сделать каждый офицер жандармов.

– Но, сударь…

– Французской офицер не отлучится никогда самопроизвольно от своей команды. Ваш полк стоит далеко от Москвы, следовательно, вы должны иметь письменное позволение. Не угодно ли вам его показать?

– А если я его не имею?..

– В таком случае пожалуйте вашу саблю.

– Прекрасно, сударь!.. Вы обидели меня и употребляете этот низкой способ, чтоб отделаться от поединка. Позвольте ж и мне теперь спросить вас: француз ли вы?

– Вы напрасно расточаете ваше красноречие. Быть может, я несколько погорячился; но извините!.. Все ваши ответы были так странны: лошадь, которую вы купили за половину цены; сабля, которая никак не могла быть вам продана, и даже это смущение, которое я замечаю в глазах ваших, – все заставляет меня пригласить вас вместе со мной к коменданту. Там дело объяснится. Мы узнаем, должен ли я просить у вас извинения или поблагодарить вас за то, что вы доставили мне случай доказать, что я недаром ношу этот мундир. Да не горячитесь: у меня в сенях жандармы. Пожалуйте вашу саблю!

– Так возьмите же ее сами! – вскричал Зарецкой, отступив два шага назад.

Вдруг двери отворились и в комнату вошел прекрасный собою мужчина в кирасирском мундире, с полковничьими эполетами. При первом взгляде на Зарецкого он не мог удержаться от невольного восклицания.

– Ах, это вы, граф!.. – вскричал Зарецкой, узнав тотчас в офицере полковника Сеникура. – Как я рад, что вас вижу! Сделайте милость, уверьте господина Рено, что я точно французской капитан Данвиль.

– Капитан Данвиль!.. – повторил полковник, продолжая смотреть с удивлением на Зарецкого.

– Неужели, граф, вы меня не узнаете?..

– Извините! я вас тотчас узнал…

– И верно, вспомнили, что несколько месяцев назад я имел счастие спасти вас от смерти?

– Как! – вскричал жандармской капитан, – неужели в самом деле?..

– Да, Рено, – перервал полковник, – этот господин говорит правду; но я никак не думал встретить его в Москве и, признаюсь, весьма удивлен…

– Вы еще более удивитесь, полковник, – подхватил Зарецкой, – когда я вам скажу, что не имею на это никакого позволения от моего начальства; но вы, верно, перестанете удивляться, если узнаете причины, побудившие меня к этому поступку.

– Едва ли! – сказал полковник, покачав головою, – это такая неосторожность!.. Но позвольте узнать, что у вас такое с господином Рено?

– Представьте себе, граф! Господин Рено обидел меня ужасным образом, и когда я отыскал его квартиру, застал дома и стал просить удовлетворения…

– Что это все значит? – вскричал полковник, глядя с удивлением на обоих офицеров. – Вы в Москве… отыскивали жандармского капитана… вызываете его на дуэль… Черт возьми, если я тут что-нибудь понимаю!

– Послушайте, граф! – перервал Рено, – можете ли вы меня удостоверить, что этот господин точно капитан французской службы?

– Да разве вы не видите? Впрочем, я готов еще раз повторить, что этот храбрый и благородный офицер вырвал меня из рук неприятельских солдат и что если я могу еще служить императору и бить русских, то, конечно, за это обязан единственно ему.

– О, в таком случае… Господин Данвиль! я признаю себя совершенно виноватым. Но эта проклятая сабля!.. Признаюсь, я и теперь не постигаю, как мог Дюран решиться продать саблю, которую получил из рук своей невесты… Согласитесь, что я скорей должен был предполагать, что он убит… что его лошадь и оружие достались неприятелю… что вы… Но если граф вас знает, то конечно…

– Итак, это кончено, – сказал полковник.

– Я думаю, господин Данвиль, вы теперь довольны? Да вам и некогда ссориться; советую по-дружески сей же час отправиться туда, откуда вы приехали.

– Извините, – сказал Рено, – я исполнил долг честного человека, признавшись в моей вине; теперь позвольте мне выполнить обязанность мою по службе. Господин Данвиль отлучился без позволения от своего полка, и я должен непременно довести это до сведения начальства.

– И, полноте, Рено! – перервал полковник, – что рам за радость, если моего приятеля накажут за этот необдуманный поступок? Конечно, – прибавил он, взглянув значительно на Зарецкого, – поступок более чем неосторожный и даже в некотором смысле непростительный – не спорю! но в котором, без всякого сомнения, нет ничего неприличного и унизительного для офицера: в этом я уверен.

– Так, полковник, так!.. Однако ж вы знаете, что порядок службы требует…

– Знаю, знаю, капитан! но представьте себе, что вы с ним никогда не встречались – вот и все! Пойдемте ко мне, Данвиль.

– Ну, если, граф, вы непременно этого хотите, то, конечно, я должен… я не могу отказать вам. Уезжайте же скорее отсюда, господин Данвиль; советую вам быть вперед осторожнее: император никогда не любил шутить военной дисциплиною, а теперь сделался еще строже. Говорят, он беспрестанно сердится; эти проклятые русские выводят его из терпения. Варвары! и не думают о мире! Как будто бы война должна продолжаться вечно. Прощайте, господа!

– Это ваша лошадь? – спросил полковник, когда они вышли на крыльцо.

– Да, граф.

– Отвяжите ее и сделайте мне честь – пройдите со мною несколько шагов по улице.

Зарецкой, ведя в поводу свою лошадь, отошел вместе с графом Сеникуром шагов сто от дома золотых, дел мастера. Поглядя вокруг себя и видя, что их никто не может подслушать, полковник остановился, кинул проницательный взгляд на Зарецкого и сказал строгим голосом: – Теперь позвольте вас спросить, что значит этот маскарад?

– Я хотел узнать, жив ли мой друг, который, будучи отчаянно болен, не мог выехать из Москвы в то время, как вы в нее входили.

– И у вас не было никаких других намерений?

– Никаких, клянусь вам честию.

– Очень хорошо. Вы храбрый и благородный офицер – я верю вашему честному слову; но знаете ли, что, несмотря на это, вас должно, по всем военным законам, расстрелять как шпиона.

– Знаю.

– И вы решились, чтоб повидаться с вашим другом…

– Да, полковник! для этого только я решился надеть французской мундир и приехать в Москву.

– Признаюсь, я до сих пор думал, что одна любовь оправдывает подобные дурачества… но минуты дороги: малейшая неосторожность может стоить вам жизни. Ступайте скорей вон из Москвы.

– Я еще не виделся с моим другом.

– Отложите это свидание до лучшего времени. Мы не вечно здесь останемся.

– Надеюсь, граф… но если мой друг жив, то я могу спасти его.

– Спасти?

– То есть увезти из Москвы.

– Так поэтому он военный?

– Да, граф; но, может быть, ваше правительство об этом не знает?

– Извините! Я знаю теперь, что ваш друг офицер, следовательно, военнопленный и не может выехать из Москвы.

– Как, граф? вы хотите употребить во зло мою откровенность?

– Да, сударь! Я поступил уже против совести и моих правил, спасая от заслуженной казни человека, которого закон осуждает на смерть как шпиона; но я обязан вам жизнию, и хотя это не слишком завидный подарок, – прибавил полковник с грустной улыбкою, – а все я, не менее того, был вашим должником; теперь мы поквитались, и я, конечно, не допущу вас увезти с собою пленного офицера.

– Но знаете ли, полковник, кто этот пленный офицер?

– Какое мне до этого дело!

– Знаете ли, что вы успели уже отнять у него более, чем жизнь?

– Что вы говорите?

– Да, граф! Этот офицер – Рославлев.

– Рославлев? жених…

– Да, бывший жених Полины Лидиной.

– Возможно ли? – вскричал Сеникур, схватив за руку Зарецкого. – Как? это тот несчастный?.. Ах, что вы мне напомнили!.. Ужасная ночь!.. Нет!.. во всю жизнь мою не забуду… без чувств – в крови… у самых церковных дверей… сумасшедшая!.. Боже мой, боже мой!.. – Полковник замолчал. Лицо его было бледно; посиневшие губы дрожали. – Да! – вскричал он наконец, – я точно отнял у него более, чем жизнь, – он любил ее!