Осенью меня отправили в город, учиться ремеслу. Нужно сказать, что как в нормальной еврейской семье меня, естественно, пытались научить тому, что в нормальной еврейской семье считалось престижным. Одно время я брал уроки игры на скрипке, но так как ладони у меня, как у прадеда были размером с лопату, а музыкальный слух отсутствовал напрочь, то после полугода регулярных «кошачьих» концертов родители, наконец, сдались и отдали меня в ученики к ювелиру. Тут дело шло немного лучше. Всё, что связано с механикой меня привлекало с детства. Но подвели опять же руки. Если бы серьги для девушек весили фунтов двадцать, то я смог бы сотворить шедевр, и не один. А так как ушки девичьи весьма и весьма нежны, то всё, что я смог сотворить — это полтора десятка совершенно запоротых заготовок из благородных металлов. За что, с позором был изгнан из мастерской.

Следующий этап моей карьеры были швейные мастерские. Здесь, тем более, говорить не о чем. Мой наставник заявил, что мне ничего, кроме мешков из грубой рогожи доверять вообще нельзя. После долгих споров совет семьи решил, таки, с тяжкими вздохами, отдать меня в ученики автомеханика в соседнем городе. Тем более, что помимо навыков ремонта автомобилей меня там ещё обещали научить и шофёрскому ремеслу. Да, это было не так престижно для чада из уважаемой еврейской семьи. Но, по большому счёту, я ведь тоже, можно считать, нетипичный еврей. Поэтому и профессию выбрал себе нетипичную.

Автомобильное дело мне нравилось. Мой хозяин и наставник Дитрих, плотный такой немец в очках, у него был целый гараж, в котором находились два легковых авто, мотоцикл и моя любовь — новенький, с иголочки, полноприводной трёхтонник Opel-Blitz. Не знаю, где хозяин умудрился его отхватить, но машина была зверь! Я её буквально вылизывал, залезая в самые недоступные места. Руководство по эксплуатации цитировал как главы из Торы. А когда хозяин доверил мне место за рулём моего Опеля, я понял, что больше не о чем мечтать.

Однажды, когда я, как всегда, копался в моторе, подошёл Дитрих и сказал загадочную фразу:

— Как ты себя чувствуешь, Збышек?

Я выпрямился, стоя на бампере:

— Нормально, а что случилось?

— Да, в общем-то, ничего, — пожал плечами Дитрих, снял очки и стал их протирать, глядя на меня светло зелёными газами, — как ты смотришь на то, чтобы съездить домой, на выходные.

— Так я же недавно ездил.

— Я думаю, что не вредно будет тебе побывать дома ещё раз. Лето заканчивается, работы у нас нет, поэтому будет не плохо тебе немного отдохнуть.

Я прикинул, что и верно, лишний раз порадовать маму, хотя она и не очень одобряла то, чем я занимаюсь, но каждый раз философски, со вздохом замечала, что нужно ведь кому-то это делать.

Дитрих, хоть и немец, относился ко мне по отечески, не слишком опекая, но и не давая спуску в моих просчётах. И вот сейчас я посчитал его предложение за причуду, хотя должен был смотреть немного дальше. Впрочем, в шестнадцать лет ещё не принято далеко заглядывать. А нужно было. Стояло лето тридцать девятого, самый его конец, а городок, в котором всё происходило, назывался Освенцим.

Не стоит описывать радость моих домочадцев. Пускай меня это немного утомляло, но, вместе с тем было очень приятно. А в этот раз как-то особенно. Собственно, всё было как всегда, может быть сейчас, сквозь призму событий, мне кажется тот приезд как что-то особенное, не знаю.

Возвращался я с тяжёлым сердцем, почему не мог понять.

А на следующий день пришли немцы. Всё, что было до этого, можно было забыть. Новый порядок, новая жизнь, новые люди и новые нелюди. Приказы комендатуры, обязующие всех евреев пройти обязательную регистрацию.

В один из дней Дитрих, пригласив меня к себе в кабинет и, убедившись в том, что двери плотно закрыты, сказал:

— Запомни, Збышек, отныне ты мой племянник, зовут тебя Михаэль, ты приехал ко мне из Кенигсберга. Твоя мама, моя сестра Магда, умерла, и ты остался совсем один.

Я вытаращился на него:

— Я конечно не против, но почему?

— Ты читал новый закон о регистрации евреев? — он снял очки и грустно посмотрел на меня подслеповатыми светло-зелёными глазами, — Так вот, я не хочу, чтобы ты канул в неизвестность. Поверь, я знаю, о чём говорю. Ты мне очень нравишься, я не прочь видеть тебя своим сыном, но все знают, что я никогда не был женат. А вот племянник в Кенигсберге действительно есть. И сестра моя, Магда, действительно умерла. Поэтому, будем придерживаться такого расклада.

Я почесал голову:

— И всё-таки я не понимаю, дядя Дитрих. Почему нужно всё так усложнять?

— Мальчик мой, — вздохнул Дитрих, — в этом мире всё так сложно. Ты узнаешь всё сам, и я надеюсь как можно позже. А сейчас доверься мне всецело, прошу тебя.

Не верить ему мне не было никакого резона. По немецки я говорил, как и по-польски, в совершенстве. Читал в подлиннике «Фауста» Гёте и «Иудейскую войну» Фейхтвангера. Так, что в этом плане нашему обману раскрыться было не суждено. Внешность моя, повторюсь, совершенно не соответствовала иудейскому идеалу. Была опасность, что соседи что-то сболтнут, но тут уж приходилось рисковать.

Впрочем, новым хозяевам было всё равно. Сильно не приглядываясь, они выдали нам аусвайсы своего образца, реквизировали всю технику вместе с гаражом и персоналом. Почти всех, при этом, быстренько призвали в ряды вермахта, меня же, как несовершеннолетнего, оформили как гражданского специалиста и отдали в попечение моего любимого Опеля-Блиц. Собственно, мне больше не о чем было мечтать. Начальником нам назначили офицера гестапо Шметцеля, совершенно оригинального типа. Нужно начать с того, что гауптман Шметцель обладал совершенно невыразительной внешностью. Такого увидишь в толпе и тут же забудешь, как он выглядит. Единственно, что его выделяло из толпы серых личностей — шрам над правой бровью в форме буквы «V». Совершенно отвратительный тип, вечно придирающийся по пустякам, и с совершенно идиотскими шуточками. В первый же день, глядя на меня рыбьими глазами, совершенно неожиданно спросил:

— Михаэль Вейсман, ты еврей?

— Да, — автоматически ответил я и покрылся холодным потом. Вот так, запросто он меня спровоцировал на откровенность. Интересно, где же я мог проколоться?

Но Шметцель неожиданно громко заржал и, показывая на меня пальцем, сказал:

— Смотрите, он еврей! Ха-ха-ха! Да ты такой же еврей как я китаец!

От сердца отлегло. Оказывается, он просто хотел пошутить, и даже не подозревал, насколько был близок к истине. И теперь каждое утро начиналось с дежурной шутки:

— Вейсман, ты еврей?

— Да, — с гордостью отвечал я. И каждый как этот тип заливался совершенно идиотским смехом.

Выезды в город стали ежедневными. Я возил всё, что только можно было возить, кирпичи, доски, цемент, железо. Шло бурное строительство. Как-то я спросил у Шметцеля, что тут строят. Как всегда, заржав, как конь, он сказал:

— Фабрику по переработке отбросов.

— Интересно, какие же отбросы собираются перерабатывать на такой территории?

— Мусор со всей Европы, братец, а то и из Азии тоже.

Странно всё это, думалось мне, огромные бараки, похожие на казармы, какие-то производственные строения, громадная котельная. И забор, высоченный, опутанный колючей проволокой, и воротами с надписью по верху — «Arbeit macht frei».

Прошло полтора года. За всё это время я ничего не слышал о своих. Пару раз я подходил к Дитриху с просьбой отпустить меня на выходные домой, на что он, грустно качая головой, отвечал:

— Нет, мой мальчик, давай этот вопрос мы с тобой решим попозже. Сегодня не время.

Я не мог понять, почему. В нашу деревню можно было доехать за три часа. И за все полтора года я так и не выбрал время, чтобы навестить родителей. Но скоро я получил ответы на все вопросы.

Утро началось с дежурной шутки. Затем Шметцель сказал:

— Сегодня мы с тобой повезём дрова.

— Дрова?

— Именно, никак иначе это назвать уже нельзя.

Мы въехали в ворота с надписью «Arbeit macht frei», и прокатили дальше, по направлению к одной из казарм. Я заметил, что народу стало очень много. Масса измождённого народа в полосатых робах и большое количество вооружённых людей в чёрной форме. Шметцель ткнул пальцем в какую-то бесформенную кучу: