— Попробуем, — сказал я.

Базанов перевел взгляд на Михаила. Тот молча кивнул.

Базанов подошел к пульту, положил исцарапанные руки на штурвал…

Чего он медлит? Трусит? Базанов?!

— В чем дело, командир?

Он молча повел плечами, словно сбрасывая с них какую-то тяжесть, и начал медленно поворачивать штурвал.

Трудный нынче выдался денек.

Трижды мы уходили на глубину. Каждый раз Константин Игоревич через равные промежутки времени сообщал по гидроакустическому телефону о нашем положении. Но услышал ли кто-нибудь нас на берегу, до которого сотни миль? Это был поистине глас вопиющего в океанской пустыне…

И ведь важно, чтобы нас услышало не менее двух береговых станций, иначе они не смогут запеленговать наше местонахождение. Шансов на это не так уж много…

Кончался запас воздуха, и нам приходилось снова всплывать, чтобы его пополнить. А океан расходился все грознее и грознее.

Швыряло волнами наш батискаф безбожно. Базанов и Михаил еще как-то держались, а я совсем укачался. Забыв обо всех опасностях, я каждый раз с нетерпением ждал, когда же снова можно будет хоть ненадолго погрузиться в такой спокойный и тихий мир глубин.

А Михаил все брал пробы планктона и рассматривал их при свете лампы.

— Ну, что еще веселенького нас ожидает? — не удержался я.

— Пока планктон держится примерно на одном уровне. Если моя гипотеза правильна, в ближайшее время нового землетрясения в нашем районе не предвидится.

— Ты так уверенно это заявляешь, будто твоя так называемая гипотеза уже давно стала общепризнанной теорией.

— А почему бы и нет? — поспешил вступиться Базанов. — Ведь, кажется, доказано, что многие животные заранее чувствуют грозящее землетрясение?

— Есть некоторые наблюдения, но, конечно, еще недостаточно проверенные, — ответил Михаил. — Понятно, в разгар землетрясения бывает не до наблюдений, а потом, задним числом, можно и присочинить детали. Но говорят, будто за несколько часов до трагического землетрясения в Югославии, когда в 1963 году был дотла разрушен Скопле, очень беспокойно себя вели многие обитатели городского зоосада. В полночь — это за пять часов до начала землетрясения — почему-то громко завыла гиена. Потом стали метаться в своих клетках тигры и лев. Внезапно тревожно затрубил слон, напугав сторожей. Но никто не понял его сигнала… Между тем животные предчувствуют даже извержения. При извержении вулкана на острове Мартиника за полминуты оказался стерт с лица земли город Сен-Пьер. В его развалинах потом раскопали тела тридцати с лишним тысяч погибших людей и всего один-единственный труп зазевавшейся кошки: все остальные животные успели заблаговременно покинуть обреченный город. Первыми, кажется, покинули остров птицы. Почти за месяц до катастрофы начался массовый «исход» змей и других пресмыкающихся. Это и не удивительно, именно они отличаются повышенной чувствительностью, как показывают новейшие исследования в области биологии, вернее, бионики.

Базанов отозвался:

— А морские микроорганизмы должны быть еще более чуткими к тончайшим изменениям магнитного поля, гравитации, давления…

— Науке нужны бесспорные доказательства, — вмешался в беседу и я. — Каким чудесным органом могут эти мельчайшие организмы, состоящие всего из одной-единственной клетки, улавливать скрытые напряжения в земной коре?

— Вероятно, это как-то связано с химизмом воды. Он меняется, и они это чувствуют, соответственно реагируют. Если даже тут замешаны изменения гравитации или магнитного поля, то все равно их воздействие на живой организм должно происходить путем изменения химизма.

— Химизма… Это еще надо доказать.

— Конечно, все это пока лишь предположение, — согласился Михаил. — Работы предстоит много. Надо уточнить, за сколько времени и на каком именно расстоянии от эпицентра землетрясения начинают микроорганизмы погружаться в нижние слои воды. Это будет, пожалуй, довольно сложно сделать. Для проверки нужны землетрясения, а я ведь не могу, к сожалению, устраивать их по своему усмотрению.

Он еще и острить пытается!

— Командор, давайте опять нырнем, невмоготу, — взмолился я. — Совсем закачало. И не уснешь, и опять тошнить начинает.

— Пожалуй, он прав, Константин Игоревич, — поддержал меня Михаил. — Мне тоже что-то не по себе. Давайте опустимся хоть на пару часов.

Готов поклясться, что ему просто хочется взять еще одну пробу этих букашек!

— Ладно, — сказал Базанов. — Погрузимся еще разок.

И опять он почему-то мешкал, долго возился у пульта. Честное слово, он боится уходить под воду, наш железный командор. Но почему? Ведь все, кажется, в порядке?

Я решился:

— Что-то, я заметил, командор, вы каждый раз нервничаете, когда мы уходим на глубину. Почему? Или опять что-нибудь не в порядке?

— Нет. Машина в порядке.

— Значит, просто и у вас нервы начали сдавать?

Он смотрел на меня долго с какой-то грустью, потом сказал:

— Какой ты все-таки еще молодой!

— То есть?

Он долго молчал, потом, не поднимая головы, тихо сказал:

— Это только кажется, мальчики, будто мы с вами смотрим на мир одинаково… Тебе сколько лет?

— Двадцать шесть.

— А мне за сорок. На пятнадцать лет старше.

— Ну и что?

— А то, что пока ты был еще мальчишкой, я уже воевал. В сорок втором, подо Ржевом, разорвался снаряд… И меня завалило, засыпало в блиндаже. Отделался легко, но откопали меня только через три часа. Вот с этого и началось…

— Клаустрофобия? — тихо спросил Михаил, — Как ты считаешь?

Базанов кивнул.

— Да, так она называется по-латыни… красиво. Боязнь замкнутого пространства.

— Как же вы стали подводником?

— Стал. Поборол себя. И вы ничего никогда не замечали, верно? Но вот память об этих трех часах, оказывается, все-таки живет во мне. Черт ее знает где: в мышцах, в костях, в крови, в нервах?

Он замолчал, и мы молчали.

Я представил себе, что он должен был испытывать, когда заставлял себя погружаться в этой тесной жестянке… Да еще после того, что мы пережили.

Наверное, сразу начинаешь задыхаться, стальной потолок так и давит на плечи, А стены сдвигаются, сходятся, вот-вот раздавят…

— А вы очень храбрый человек, командор, — сказал я.

Он невесело усмехнулся:

— Храбрость, мальчики, это просто знание того, чего надо бояться, а чего не надо… Давайте ужинать.

Поужинали мы без особого аппетита. Сказывалось все-таки длительное пребывание в тесной кабине, без движения и без постоянного притока свежего воздуха.

После ужина я решил подняться наверх, чтобы немного проветрить голову.

Океан был мрачен, но чертовски красив. С востока одна за другой катились невысокие пологие волны — «накат». Они плавно и мерно раскачивали батискаф.

Ветра почти не было. Похоже, что облака опять не разгонит к утру. Если не удастся, наконец, наладить рацию и связаться с «Богатырем», придется, конечно, еще целый день болтаться в океане. Из-под воды нас вряд ли кто слышал.

Кто-то потянул меня за ногу. Мишка.

— Чего тебе?

— Дай и мне подышать.

Я неохотно начал спускаться, уступая ему место. Он поднялся наверх. Я хотел уже прикрыть за ним люк, чтобы не выстудило кабину…

Вдруг Михаил нагнулся в колодец рубки и радостно крикнул:

— Самолет!

— Где?!

Я торопливо поднялся к нему. Уместиться вдвоем в рубке было нелегко. Мы стояли в обнимку, тесно прижавшись друг к другу.

Да, откуда-то из облаков доносился глухой рокот мотора.

Самолет! Значит, нас услышали, ищут!

Его не было видно за облаками и, судя по затихающему звуку, он удалялся.

— Константин Игоревич, давайте ракетницу! — заорал я не в переговорную трубку, а прямо в шахту рубки. — Скорее, он уходит!

Базанов подал ее мне.