Одновременно с поездкою Катенина в степь и на Сыр-Дарью из Оренбурга отправилось дипломатическое посольство в Бухару и Хиву. Во главе его был флигель-адъютант полковник Игнатьев, бывший потом послом в Турции. В это посольство включен был Галкин, служивший в канцелярии Катенина по пограничному отделу; с этого времени началась его служебная карьера.

Все прибывшие в Петербург лица имели назначением содействовать осуществлению представленных Катениным проектов, но далеко не все исполнилось по желанию Александра Андреевича. Будучи дежурным у государя императора, он поднес записку о назначении ему по званию генерала-губернатора помощника, на каковое место предполагал определить генерал-лейтенанта Балкашина, устаревшего для должности командующего башкирским войском, а его место предоставить полковнику Рейтерну, бывшему дежурным штаб-офицером в корпусном штабе и тоже находившемуся в Петербурге. На докладе резолюция Государя была «согласен», но в исполнении вышло другое. Катенину предоставлялось право на время отсутствия его из края передавать должность генерал-губернатора одному из состоящих в его распоряжении генералов; в число их поступил генерал-лейтенант Балкашин и генерал-майор Ладыженский; первый был заместителем Катенина, но вскоре умер, а второй оставался и в, время управления Безака.

Во время пребывания Катенина в Петербуге был выработан план постепенного движения в Среднюю Азию и посылка особого отряда под начальством полковника Дандевиль в Туркменскую область. В этот отряд прикомандирован был также Галкин.

Для казачьих войск Катенин заручился позволением ходатайствовать о прибавке жалованья казачьим офицерам, каковое ходатайство он начал по прибытии в Оренбург, да Оренбургскому войску для внутреннего его благоустройства прибавлено 85 т. р. в год взамен питейного откупного дохода.

В отношении башкир было ходатайство о сформировании из них четырех полков и посылки их на службу в Варшаву и на Кавказ. Ходатайство это однако не было удовлетворено. Мысль эта принадлежала Балкашину; ее разделял и Перовский, желавший оставления башкир в военном сословии. При моем личном обяснении с начальником главного управления казачьих войск, генерал-лейтенантом Веревкиным, я узнал и передал Катенину, что башкир ни в Варшаву, ни на Кавказ тамошние начальствующие лица не берут, так как в польскую компанию 1831 г. башкиры были в армии и оказались негодными для казачьей службы. Отказ этот последовал в то время, когда для военно-строевого образования в Оренбург были командированы 4 штаб и 10 обер-офицеров армейской кавалерии; несколько человек из них проводили 2—3 летних месяца в учебном полку, собиравшемся на это время в Оренбургском уезде около деревни Аллабердиной, где было много свободных башкирских земель, теперь уже распроданных. Почти все штаб-офицеры (Гюбенет, Гвоздаков, Броссе, Базилев) впоследствии заняли места попечителей Башкирских кантонов, а обер-офицеры кантонных начальников.

Поездка в Петербург 1858 г. не ознаменовалась ничем особенным. Возвратившись в мае в Оренбург, Катенин занялся разработкою других своих предположений, потом в конце 1859 г. снова ездил в Петербург с целью ходатайствовать о продолжении завоеваний на Сыр-Дарье, однакож это было отклонено. В 1860 г. Катенин ездил в Уральск для осмотра войска и проезжал до Гурьева городка.

Темное пятно в Уральских казаках составляла принадлежность их к староверству и исходившая отсюда ненависть и презрение к каждому православному. Коренной уралец, никогда не ходивший на службу, не позволит себе принимать пищу с православным и не даст ему для этого своей посуды, а если бы последняя случайно была у русских (они себя считают казаками и другого названия не знают), то каменную посуду разбивают, а деревянную сожигают. На искоренение раскола[31] или, но крайней мере, на ослабление его, атаман уральского войска Арк. Дмит. Столыпин обратил внимание. Он начал с того, что известные духовные лица, которые там все из уральцев, по убеждению Столыпина склонились на некоторые уступки: один из них, Донсков, читал лекции против раскола, громил отступников от церкви гневом Божиим. Это возымело некоторое действие на казаков: они уже были не те, что в 1837 г., когда подняли бунт за одно намерение ввести между чиновниками и богатыми купцами казаками некоторое подобие общественной жизни, как напр. собрания, танцы, игру в карты. Более развитые согласились на предложение Столыпина иметь у себя храм с правильно рукоположенным священством, во всем остальном оно должно следовать старым уставам и обрядам, ни в чем их не изменяя, и не составлять общего с православным духовенством. Епархиальный епископ может только рукополагать избранных обществом лиц, а консистория никак не могла вмешиваться в управление и посылать предписания и указы духовенству новообразованной церкви. Утверждение на таком основании церкви дано было свыше и в особенное внимание к явленному казаками желанию сообщиться с православною церковью. Покойная императрица Мария Феодоровна пожелала дать в новый храм икону св. Николая древнего письма из числа хранящихся в дворцовых церквах. Столыпин придал особенное значение этому дару, постарался сделать это событие известным всему войску, передавая это так: уральцы будут иметь свою церковь с духовенством, никому из духовных властей не подчиненную, с уставом и порядками дониконовского времени, чего тщетно добивались они; послана была в Петербург депутация благодарить царя и царицу за такой высокий дар, больше и важнее которого не может быть. Депутацию составляли полковники Бизянов, Карманов и сотник Мартынов (все эти лица были после генералами), торговые казаки Сергей Щелоков и Аржанов (отец известного самарского миллионера, перешедшего в купцы; на расходы отпущено было 3 т. руб. из войскового капитала[32]). Святая икона была вручена депутации. Я видел ее; небольшой образ до 7 вершков высоты и 6 в ширину, с венцом кругом лика, но без ризы, как вообще были иконы, закрывать которые ризами в древности не было принято, дабы поклоняющиеся видели как лик, так и одежды святого. По некоторому сомнению я, по поручению Катенина, возил икону эту для показания известному нашему знатоку и любителю старых обрядов и уставов камергеру Муравьеву, который подтвердил несомненность древнего писания иконы.

Новая православная Никольская церковь в народе считалась истинною, имела священников, совершались правильно все службы; народ привык чтить ее как самую святую и уподобленную древним храмам; все усердно ходили молиться; сам атаман Столыпин молился в ней большим крестом, отпустил себе бороду, чего тогда еще не дозволялось; крест налагал на себя истово и руку на лоб так закладывал, чтобы стоявшие видели двухперстное сложение. Близко знавшие Столыпина видели в этом лицемерие, но так или иначе вера в церковь утвердилась. Православное духовенство в церковь не ходило, а преосвященные с 1858 г. хотя жили в Оренбурге, но в Уральск ездили очень редко. Столыпин для рассеяния в уральцах их нелепых убеждений о православных иногда употреблял в разговоре своеобразные выражения, с которыми можно обращаться только к простому и грубому народу.

Например, он спрашивает старовера: «каким крестом ты молишься Богу?» тот правою рукою делает двухперстное сложение.

«А покажи мне, как прославные при молитве крестятся?».

Казак левою рукою делает трехперстное сложение.

«Почему же ты делаешь не правою рукою?»

— Чтобы не опоганить руку, отвечает казак.

«Дурак», говорит Столыпин: «теперь сам рассуди, что мерзее и гнуснее. Все без различия деяния делаешь правою рукою, и через это она не поганится, а для молитвы сложение трех перстов считает не только греховным, но и поганым».

Вообще в атаманство Столыпина мировоззрение уральцев в многом изменилось. За молодым поколением, получавшим образование вне войска, потянулись и старики, у которых уменьшился фанатизм, и они стали понемногу отвыкать от прадедовских верований, особенно даровитый миссионер-проповедник Крючков вел успешно свои собеседования с народом; последний добровольно и на свои средства начал строить церкви на единоверческом начале.