Страничка восьмая
В городе Рабочий дворец. В Рабочем дворце ставят «Травиату». В городе говорят о «Травиате».
И поэтому, вероятно, в губпартшколе, в перерыве между лекциями, Скурихин спрашивает Вишнякова:
— Вишняков, ты знаешь, как по-русски «Травиата»?
Вишняков прислушивается к далекому жужжанию невидимого аэроплана. Смотрит на белые крыши домов. Думает о себе и Зине. Вишнякову хочется взять Зину под руку и идти с ней по длинным кривым улицам города, чувствовать теплоту ее тела, слушать бодрящее неумолкаемое жужжание аэроплана. Вишняков отвечает рассеянно:
— Нет, не знаю.
Скурихин не знает, зачем спрашивает Вишнякова. И, не зная, зачем и для чего, начинает объяснять:
— Травиата — значит падшая…
Вишняков смотрит на Скурихина узкими, черными, ненавидящими глазами. Вишняков ревнует Скурихина к Спинек с особенной силой. Скурихин слишком близко. Скурихин всегда может встретиться со Спинек. Может быть, они и встречаются. Вишнякову тяжело жить со Скурихиным в одном доме, встречаться на службе.
В городе ставят «Травиату». В городе говорят о «Травиате». В городе насвистывают, напевают из «Травиаты».
И поэтому, вероятно, Зина Спинек пишет Вишнякову:
«Травиата (падшая, заблудшая)…»
Зина нашла нужным поставить скобки и перевести.
«…Когда долго протягиваешь руки в пустое пространство, то делаешь это робко или небрежно. Робко, если все-таки на что-то надеешься. Небрежно, если ничего не ждешь.
Иногда сбываются и очень маленькие надежды.
Из пустого пространства начинает светиться свет. Он всегда бывает зловещим, потому что скоро гаснет, а когда гаснет — не оставляет после себя ничего.
Этот свет дает очень кратковременную и очень зловещую радость. Радость, потому что свет всегда радостен, даже иллюзорный. Зловещую, потому что всегда оставляет за собой пустое пространство.
Такова радость людей, озаренных северным сиянием.
Вот они залиты кровью, вот они пламенеют и вот уже опять ничего — льды, льды, пустыня, пустыня…
В тело женщины природой вложено очень много сил. Она тратит их на деторождение. В теле бесплодной женщины их скопляется слишком много, они ее душат, они ее обременяют, они гасят ее сознание — она все время чувствует свое тело.
Бывают минуты, когда сознание гаснет совсем, когда оно проясняется, оно не знает, оно не помнит, что делало тело.
Бывают минуты, когда отягощенное сознание хочет погаснуть, чтобы не помнить, не знать, не стать потом светлым, ясным и легким.
Бывают минуты, когда сознание не хочет быть ни светлым, ни ясным, ни легким, ни темным, ни отягощенным, когда оно ищет только забвения пустого, темного пространства, когда оно хочет раствориться и погаснуть совсем в зловещей, кровавой, пламенеющей радости забвения.
И бывают минуты, нет, долгие дни и годы, когда оно гаснет и не возрождается и живет полумертвым.
Я хочу освобождения сознания, оно должно быть освобождено от тела, тело должно выполнять свои законы, оно должно родить.
Но сознание требует не только своего завершения, оно хочет своего продления, и ему не все равно, от кого родит тело.
Мне никогда еще ни от кого не хотелось родить; не потому, чтобы я вообще не хотела этого, и не потому, чтоб я не думала об этом, и не потому, чтобы я никого не любила.
Сознание хотело своего продолжения не вниз, не по горизонтали, а вверх.
Но от вас я хочу ребенка.
Люблю ли я вас? Вы сливаетесь для меня с самым ценным — это больше. Я боюсь вас. Вы для меня перелом всей жизни. Вы сами чувствуете и говорите это. Вы та ступень, выше которой мне не ступить и на которую я еще не ступила и, может быть, не ступлю.
Да, я травиата. На этот путь меня толкнула природа, и на этот же путь я вступила сама.
Я не хочу оправдания. Но я не хочу быть травиатой. Я устала от зловещей, гнетущей радости льдов. Не нужно черно-красного. Дайте маленькое, зеленое, как обещали».
Страничка девятая
Спинек идет к доктору Зильберштейну. Вишняков остается в ее комнате.
Доктор Зильберштейн осматривает Спинек долго и тщательно. Спинек неловко лежать на жесткой кушетке. Спинек стыдно, что у нее голый живот, что доктор Зильберштейн внимательно рассматривает его и спокойно мнет сухими холодными пальцами.
Когда Спинек одевается, доктор моет руки и говорит:
— Маленькая операция и у вас будет ребенок. Но, скажите, вы хотите сойтись с мужчиной?
Спинек удивлена, смущена. Спинек молчит, краснеет. Доктор Зильберштейн сухо блестит черными глазами. На лбу у него дрожат черные пружинки волос.
— Вы можете иметь ребенка без мужчины. Я открыл способ…
Спинек решительно отказывается.
— Это, может быть, и очень добродетельно, доктор, но и очень скучно.
За дверью Спинек фыркает. На лестнице звонко хохочет. В комнате кладет руки на плечи Вишнякова и хохочет, хохочет.
Доктор Зильберштейн слышит смех в мезонине. Но доктор Зильберштейн уверен, что его открытие перевернет мир. Доктор Зильберштейн даже не сердится на Спинек. Он только медленно говорит:
— О, вы еще придете к доктору Зильберштейну!
И спокойно погружается в работу.
Спинек играет на пианино. Вишняков ходит по комнате, мечтает:
— …Ребенок должен быть гениален. Мать талантлива, мать — музыкант, отец — талантливый оратор и журналист…
Вишняков подходит к Спинек, целует ее волосы. Спинек улыбается, подставляет губы. Вишняков берет обеими руками золотую голову, целует губы, лоб, глаза…
Дома Вишняков совершенно не замечает жену. Работает Вишняков много и радостно.
В общежитии почти все счастливы.
Счастлив Вишняков. Счастлива Спинек. Счастлива Берта Людвиговна. Счастлив доктор Зильберштейн. Счастлива Паша (Паша беременна.) Счастлив Скурихин (физически Паша ему нравится больше, чем Спинек.)
Несчастливы только трое.
Анна Павловна, порвавшая с Федей. Федя, отвергнутый Анной Павловной. И Вера Николаевна.
Но пахнет в общежитии по-старому — ночными горшками, нафталином, грязным бельем, ладаном.
Страничка последняя
В общежитии четыре беременных женщины — Берта Людвиговна, Вера Николаевна, Паша и Спинек.
Три из них каждый день в кухне. От этого в кухне еще теснее. И женщины ругаются больше.
Освобождена от кухонной работы и, следовательно, от ругани одна Спинек.
Спинек счастливая, розовая стоит перед зеркалом. Спинек часто часами стоит, сидит или лежит и смотрит на свой живот. Иногда она видит, как бьется в нем ребенок. Спинек уже любит своего ребенка, ночами видит его во сне. В Спинек проснулось тысячелетнее, самочье.
Вишнякова Спинек зовет Виктором, думает о нем всегда с нежностью.
Он для нее первый, единственный и неповторимый.
Спинек счастлива.
В окнах теплые желтые полосы солнца. Рот форточки открыт. Комната глотает свежую, холодную сырость. Спинек слышит глухой стук капели. Снег тает.
Утро идет двадцать первое в марте.
И вот, случайно раскрыв рот, Спинек видит, что за белым снегом зубов, в мясе десен, на языке у нее такие же темные воронки и темные пятна, как на улице в сугробах тающего снега.
Спинек несколько секунд сидит с опущенными руками, с полуоткрытым ртом, с глазами, выдавленными из орбит и расширенными ужасом.
Спинек бежит на лестницу, истерично хохочет, кричит:
— Виктор! Виктор! Ха-ха-ха!
Вишняков выбегает из своей комнаты полуодетый, в туфлях, бежит наверх. Вера Николаевна смотрит вслед мужу, видит Спинек, хватается за сердце, бледнея, бессильно садится прямо на пол у порога. Из кухни высовывается красное лицо Паши. Паша скалит зубы, фыркает. Доктор Зильберштейн, уже вышедший на службу, обертывается у дверей, пожимает плечами.
Спинек хватает удивленного Вишнякова за руки, хохочет.
Глаза Спинек полны слез. Слезы текут по щекам женщины, по груди, кружочками блестят на полу.