— Дайте же завтрак! — или:

— Скажите, пожалуйста, вот новости!

И все это — ни к селу, ни к городу.

Но настоящее утро я считала начавшимся в кабинете с того времени, когда в него входил наш хозяин и со словами: — Здравствуйте, приятели! — снимал плащ с клетки попугая, бросая при этом взгляд на всех нас. Мы приветствовали его каждый по-своему. Белка залезала тотчас в колесо и, как дурочка, без конца вертелась; кролики ерзали по клетке и мешали друг другу, а попка, ослепленный светом после снятого плаща, орал или свое любимое:

— Скажите, пожалуйста, вот новости! — или более приличное случаю:

— Желаю распрекраснейшего здоровья! — причем пробовал чихать, но это ему обыкновенно не удавалось.

Я… бедная, разумная тварь, я! Я могла бы, если бы обладала даром людского слова, ответить нашему милому хозяину такими умными речами:

— Спасибо за ласку, славный человек, здравствуй и ты!..

Увы… вместо этого я молчаливо смотрела на доброго человека, и он ничего не читал в этом взгляде пары черных и, смею уверить, умных глаз. Но… мимо, мимо: не время сетовать.

Изредка, после этого общего приветствия, наш хозяин здоровался с нами с каждым отдельно, и вот тут, я думаю, уже уместно знать, что каждый из нас имел, кроме общего названия, еще и отдельное имя или прозвище, как хотите, как у людей. Так — меня звали вообще крысой, а, когда обращались ко мне или говорили много обо мне, то Хрупом. Это новое название мне очень нравилось. Звук этот был мне и родным: я его слышала в хрустении твердых предметов, например, корок и сухарей, когда я их грызла.

Белку звали Бобка, но лучше, если бы ее назвали Вертушка. Кролики особенного названия не имели, но маленькие девочки звали одного Беленьким, другого Сереньким, а третьего Косоглазеньким. На свои имена эти глупыши не отзывались, почему я и не считаю их достойными имен. Попугая звали двояко: Попка и Ворчун. Первого названия он не любил и всегда орал на него свое «скажите, пожалуйста, вот новости!», но второе одобрял и сейчас же подставлял свою шею для щекотанья, которое ему очень нравилось.

Собаку звали странно — Гри-Гри, а кошку с ломаным хвостом — Матюшей, насколько я поняла, потому так, что это имя ей дала маленькая девочка. Рыбы и жители ящика имен не имели, хотя и их тоже как-то умудрялись именовать маленькие девочки.

Поздоровавшись с нами, хозяин усаживался за рабочий стол, на который ему ставили иногда стакан с чаем.

Работой в это время он обыкновенно не занимался, а попивая чай или просто отдыхая, смотрел в окно на сад, изредка перекидываясь словами с проходившими по дорожкам рабочими. Я, конечно, говорю о летней поре.

Иногда взгляд хозяина падал на мою клетку, и он ронял два-три слова мне.

— Ну что, Хруп, — говорил он иной раз, — хорошо тебе, шельма?

Последнего слова я не понимала.

— А презабавная ты, брат, крыса! Сидишь и не чуешь, милейший, что за тебя мне даже деньги предлагают!

Он и не догадывался что «милейший Хруп» это не чуял, а просто знал.

— Только я тебя не отдам. Во-первых, — ты мне не мешаешь, а во-вторых, — ты любимец Веры и Нюты. Этого довольно… Довольно? А? — обращался он ко мне, протягивая палец.

Что было мне делать? Сделать довольную мину — он ее не поймет, как никогда не понимал ранее. Оставит вопрос и обращение с пальцем без ответа — сочтет за невежливую крысу. И приходилось мне просто протягивать свою мордочку к его пальцу, слабо, слабо, без боли куснуть его или подставить шею, если казалось, что хозяин намерен пощекотать ее.

Я не так любила щекотку, как желала, чтобы не нарушалось доброе расположение духа хозяина.

А он, не понимая сути, щекотал меня и приговаривал:

— Любишь, шельма… любишь, мошенник… любишь, животное…

Ни первого, ни второго названия я не понимала.

Бог с ним: я его, конечно, любила, хотя много меньше, чем моих двух молодых хозяюшек, отстаивавших присутствие моей особы в доме. Я и сама из разговора в кабинете слышала, что один знакомый хозяина просил продать меня ему. Он уверял, что сделает из меня «умнейшую крысу». Он подразумевал всякие штуки, вроде лазанья и прыганья по команде. Бедный человек и бедная крыса: как невысоко мой покупатель ставил ее ум!

Если бы он знал!..

Не только людям, как я знаю теперь, свойственно, не довольствуясь прекрасным настоящим, желать лучшего будущего, но и мне — удивительной крысе, «милейшему Хрупу», как меня назвал хозяин.

Изучив значение звуков, я решила продолжить свое образование, обратив внимание на значение движений. У меня явилось сильное желание разгадать мало уловимые движения живых существ, заметные в их мордочках, лицах, в их общей позе и ее мелких подробностях. Мне казалось, что существо, о чем-либо думающее, что-либо предпринимающее, непременно отражает это внутреннее чувство и на своей внешности. Я заметила, что смех у людей поднимает углы рта, испуг или изумление поднимает брови, морщит лоб. Я заметила, что жидкость, которую нечаянно лизнула Гри-Гри из тарелки у самовара, вычищенного прислугой, вызвала на морде собаки, почти всегда однообразной, особенную гримасу, даже подметила особое выражение у озадаченного кролика, когда его щелкнул в нос один из приятелей моего хозяина. Всех этих грубых случаев наружного выражения того, что чувствуют живые существа, было достаточно, чтобы я, рассуждающая и нелюбящая пустого досуга крыса, решилась вновь продолжать наблюдения и изучения.

Я думаю, лишнее будет рассказывать в подробностях тот способ, при помощи которого я понемногу усвоила все тайны языка движений. В общем это был мой прежний способ, только перенесенный на иные задачи. Я начала с движений людей, которые мне показались более легкими для изучения, так как то, что они чувствовали, ясно отражалось на их лицах. Я изучила постепенно смех, улыбку, усмешку непосредственно рядом со словами; то же самое я сделала с криками радости, печали. Труднее было узнать выражение испуга, особенно ужаса, но в этом мне помогла все та же моя маленькая учительница, девочка Вера, страшно испугавшаяся выскочившего из ящика ужа. Другой еще более хороший случай для изучения ужаса представился мне один раз под вечер, когда какой-то человек, тихонько влезая через мое окно в кабинет, наткнулся на няню детей, случайно в это время вошедшую. Няня остановилась, слабо крикнула и, как сноп, грохнулась на пол. Неизвестный человек тоже спрыгнул с окна и убежал.

Я с прежним упорством и неослабевающей памятью мало-помалу уяснила себе значение главных выражений ощущений на лицах людей, во время их соответствующей речи. После этого я старалась понять переходы выражений одного в другое, в зависимости от той же смены речей. Это было очень трудно, так как нужно было зорко всматриваться и почти мгновенно запечатлевать в памяти выражение лица и связанный с ним смысл сказанного слова. Кратко скажу, что только спустя полгода и то только потому, что я вообще приобрела навык на таких опытах раньше, удалось мне действительно изучить связь между словами, т. е. их смыслом, и всеми переливами и оттенками выражений лица и всей фигуры людей. Слушая человека, я, зажмуря глаза, ясно представляла себе все эти переходы, и, когда для проверки открывала глаза, чтобы посмотреть на выражение лица, я встречала всегда то, которое ожидала.

Но это была еще легчайшая часть труда. Я и не думала, что он будет серьезнее моего первого обучения языку звуков. Животных я все еще оставляла в стороне. При первых попытках вглядываться в них, я пока создавала в голове невообразимую путаницу, лишь только соединяла звук с выражением морды и фигуры.