— Лера, — говорит он неузнаваемым в темноте голосом. — Лера! Замерзла, милая девочка, — говорит голос ветра. — Замерзла?

И большие его руки, стиснув Лерину ступню, пытаются согреть ее. И слышится бормотание.

Он согревает Лерины ноги своими большими руками. Но чем нежнее и старательнее пытается он их согреть, чем щедрее и ласковее его слова, тем холоднее и страшнее становится Лере.

— Александр Степаныч, — говорит она, — спасибо, не надо. Пожалуйста! Я согрелась.

Руки падают. И он ложится снова подле нее, на общую постель.

Она боится дышать, шелохнуться, не в силах осмыслить, что же это такое случилось с ней.

И опять они лежат рядом. Ни движения, ни шороха. Но Лера слышит — он не спит.

И вдруг она чувствует на своей щеке прикосновение его губ. Она вскакивает и, не говоря ни слова, идет к огню.

Он не смеет следовать за ней. Он продолжает лежать там, в темноте, не освещенной пламенем костра.

…Сейчас она возьмет свой туесок и пойдет одна в ночь, в тайгу, чтобы никогда не выбраться отсюда, чтобы пропасть, заблудиться — без еды, без единой спички. Пойдет и будет идти, пока не упадет на землю от холода и усталости. Сейчас, сейчас она уйдет. Встанет и уйдет в ночь… если он посмеет пошевельнуться.

И он не смеет шевелиться. Он, как мертвый, лежит там, далеко, за пределами света. Не слышно даже его дыхания.

Холодно, холодно. Огонь согревает только живот и руки. А спине холодно. Зуб на зуб не попадает.

А ночь между тем вершит свое дело. Вершит его в глубоком молчании и не дарит звезд, — нет, не дарит. Не дарит звездного своего света, хочет быть еще темней и суровей. Ночь, в которой спит медведь; ночь, в которой спит марал и дикий козел, а не спят только люди да комар — сошедший с ума комар, кружащийся над Лериной головой.

Но вот и комар примолк. По верхам потянуло ветром.

И пошел дождь.

Он начал свое дело с осторожного накрапывания, с тихого шума и подергивания листвы. Потом разом звучно ударил по всем листкам, захлопал по земле и стал заливать огонь.

Инженер поднялся, вышел из темноты и принялся подкладывать в огонь сучья. Огонь тлел, не желая гореть, а все-таки между сучьями потрескивало, мерцало, вспыхивало, и сияние прибитого пламени жило, борясь с дождем и побеждая.

Они молча сидели у огня, опустив головы. Он не чувствовал себя виноватым. Нет, скорее обиженным.

«А если бы с твоими девочками так?! Что?! Заплакал бы небось, а? Заплакал бы, задергал бы толстой щекой, сказал бы: «Гнус!» — вот как бы ты сказал. Именно так. Уж я знаю!

«Мы им ни в чем, ни в чем не отказываем. В прошлом году купили шкаф. Хороший. Трехстворчатый…»

Эх ты, трехстворчатый! А ведь такой, наверно, и взятки берет. Берет!. Конечно, берет. Ему надо разные там шкафы покупать!..»

Так сидели они, мерзли, мокли, копили злобу.

Он молчал, раздувал ноздри. На голову надел кепку и, спасаясь от дождя, надвинул ее до самых бровей. Лера не видела его глаз.

О чем он думал? Да и думал ли о чем-нибудь?..

А дождь между тем постукал, постукал и примолк.

Огонь костра стал бледнеть. Неужели наконец утро?

Оно пришло не сразу. Не солнцем, а предчувствием его — первым светом, широким и тусклым. Постепенно из белесого тумана выступили трава, болото, борт лодки, обрывистый берег.

Инженер поднялся, но не сказал: «Пошли». Сердился. Может быть, на себя? А может, и на нее?

Он молча вскинул на плечо планшет, взял в руки ведерко и двинулся вперед.

— Александр Степаныч, а как же книги? Я без книг никак не могу. Мне надо доставить их в Систиг-хем — систигхемской библиотекарше… Я… я не могу.

— Не можете — и не надо. Никто перед вами на коленях, по-моему, не валяется. Оставайтесь. Дело, матушка, ваше. Только лодка, между прочим, тоже казенная и поценнее будет ваших книг. Я, надо думать, тоже не брошу казенного добра. Как-нибудь! Вам бы только книжонки. Э-эх, люди! Доберусь до первого поселения, а там, уж не беспокойтесь, обеспечу: ребят пришлю за лодкой и книжонками вашими. А вы как хотите. Я не привык возить с собой детский сад. Сидите, ходите, лежите, сморкайтесь. Одним словом, хоть стойте на голове.

Захватив туесок, она пошла за ним. Он оглядывался, щурился, казалось, не помнил о ней и, может быть, в самом деле не помнил, занятый заботами дня.

Они шли по тропке, и вдруг он сказал, остановившись:

— Вы слышите — петух?

Нет. Она не слыхала. И больше не верила ему: он слишком много лгал.

— Не слышу, — ответила Лера.

Слух у вас, Валерия Александровна, тонкий… Прямо как у змеи…

Он зашагал вперед, но минуты через две снова остановился и повторил торжествующе:

— Он самый — петух! А там словно дымок… Видите? Или тоже нет?!

Повернувшись в ту сторону, в которую он показывал, она на самом деле увидела дым. Дым — первый след человеческого жилья.

Взошло солнце. Стали видны копны трав, скошенные для скота. Значит, человеческое жилье было совсем близко: они заблудились около самого Систиг-хем а.

— Ну, выбрались! — сказал инженер и улыбнулся широкой улыбкой. — Выбрались, Валерия Александровна. Да я и не сомневался, я знал, понимаете… Видно, когда мы скалу проехали — вот где фамилии-то, — там бы нам с вами и остановиться. Но вы меня совершенно сбили с толку.

— Я?!

— Вот именно. Нытьем.

— Я молчала.

— У вас все лицо ныло, глаза, понимаете. Вот вы меня и сбили.

Она рассмеялась.

Он оглянулся и ответил улыбкой. «Простила ли?!» — спрашивала улыбка. «Нет!» — отвечали ее прямо глядящие на него глаза.

Вот река и берег. На той стороне — строения.

— Ого-го! — кричит инженер.

— Ого-го! — кричит Лера.

От берега отделяется лодка, а в лодке — человек. Человек гребет медленно.

«Скорей бы, скорей!..»

— Мы заблудились! — кричит Лера.

— Да молчите вы, на самом-то деле, — говорит инженер. — Ничего мы не заблудились. Полноте страмотиться!

Человек в лодке — тувинец. Он широко улыбается.

— Мы, мы… — говорит Лера.

— С каждым бывает, — отвечает тот на хорошем русском языке. — Садитесь, товарищи.

Они садятся в лодку. Лодка идет по тихой воде. На той стороне — дома, изгороди, орет петух, пасется корова. Систиг-хем!. Населенный пункт! Люди.

3

Прибыв с Лерой в Систиг-хем, Александр Степанович прежде всего зашел на почту за телеграммами.

Был ранний час, и почта оказалась запертой. Он стал энергически поколачивать кулаком в дверь, повернувшись к Лере спиной и, очевидно, совсем не понимая, почему и здесь она не отстает от него ни на шаг.

У его спины было сердитое выражение. К плечам, кепке и брюкам прилипли какие-то соринки — щепочки, соломинки — воспоминание об их общей жесткой постели.

Александр Степанович, его усталое, измятое лицо, покрывшееся за ночь частой щетиной рыжей бороды, его сердитые глаза с воспаленными от бессонницы веками; тусклое, бессолнечное утро; их общая усталость; ее босые, грязные, иззябшие ноги — все это, слившись, превратилось для Леры в нудную, долгую-долгую песню, похожую на завывание ветра в трубе.

Удар кулаком в закрытую дверь. Четкая дробь барабана. Постучит, постучит — и опустит руку. Устал он, что ли? Нет, опять стучит. Видно, у него такая привычка — все делать с передышками, не торопясь.

Стук-стук-стук! Тра-та-та!

Двери не отворялись.

Инженер уже начал было от досады посапывать, а Лера задремала, как конь на ходу, стоя.

— А вы-то зачем сюда пришвартовались, Валерия Александровна? Вам-то что?! — сказал он, видно, не в силах больше сдержать раздражения, и поднял рыжие брови. — Я телеграмму жду из Абакана. Мне лодки нужны. Палатки. Продукты, то, се… А вам что надобно? Пошли бы спать, право. Вот школа. Идите к учительнице. Приютит. Эх!.. Будь я на вашем месте — хорошо! Никаких забот.

Она не ответила.

За дверью раздалось звонкое шлепанье босых ног.

— Кто там?

— Черт. Бес. Дьявол. Ай да систигхемский телеграф! Ай да работнички!