— Раз-два! Глядите, Валерия Александровна, за этой горой — Систиг-хем.

И они гребут. Гребут из последних сил, но Систиг-хема нет.

Опять какая-то скала. Вот чуть виднеется тропка… А на скале — огромные белые, светящиеся во тьме буквы:

Спасибо вам, люди, неизвестные, незнакомые люди, Машпагол, Посохин, Салга! Спасибо за то, что в этом глухом безлюдье вы оставили свой след, тепло своего дыхания, за то, что в наступающей тяжелой, сплошной мгле светятся на темном камне белые буквы ваших имен.

И мимо лодка.

— Ну, Валерия Александровна, душенька, вот пологий бережок. Вытащим лодку и заночуем.

— Что? — не веря своим ушам, говорит Лера.

А лодка уже у берега. Впрочем, какой здесь берег! Это тебе не море! Нет ни круглой, обкатанной гальки, ни чистого, плотного и мелкого песка. Зато стеной стоит густой камыш, стоит и сухо шуршит.

Утопая в болоте, глубоко проваливается нога.

— Тащите же, тащите! Ну! Энергичней! Раз-два!

И оба, вцепившись в борт, подтягивают лодку поближе к земле.

Он оглядывается. Она молчит. Молчит, затаившись, не смея выдать своего недоверия и страха.

— Так. Ну, вы подождите здесь, а я, пожалуй, пройду вон по этой тропке. Пройдусь, пошукаю. Здесь, где-то рядом, должно быть жилье.

И, оставив Леру, он быстрым шагом уходит вперед.

Опустив голову, она стоит возле лодки и вдруг, не выдержав одиночества, начинает звать:

— Александр Степаныч! Александр Степаныч!

Он не отвечает ей, но она видит в темноте его удаляющуюся спину. И вот ушел. Растаял. Пропал…

— Ау! Ау! — отчаянным голосом кричит Лера.

И, сжалившись, он наконец отзывается на звук ее дрожащего голоса:

— Ого-го!

— Александр Степаныч!.. Александр Степаныч!.. Миленький!..

Он ворчит:

— Скаженная…

«…энная», — подхватывает эхо.

Он говорит «скаженная», но все-таки возвращается.

Наклонившись, он мрачно шарит на дне лодки: достает планшет и ведерко.

Следуя за каждым его движением, подражая ему, притихнув, она тянется за туеском, хочет взять пакет с книгами…

— Оставьте! — говорит он коротко и сурово — Разве они вам сейчас нужны?

Она не смеет настаивать, только робко и бережно прикрывает книги старым Капиным плащом.

Они идут вперед, в глубь незнакомого берега. Идут молча, то и дело проваливаясь в болото. Лере страшно. Она шагает за ним, прижимая теплые кулаки к бьющемуся горлу, к жилке у горла, стукотню которой слышит дрожащими пальцами.

Пройдя немного, он останавливается и коротко говорит:

— Вот!

Перед ними крошечная поляна. Маленькое свободное пространство меж трех-четырех деревьев.

Он бросает на землю планшет, ставит в траву ведерко и озабоченно, молча принимается ломать хворост. Она тоже ломает хворост.

Тут будет костер. Здесь, среди этих деревьев, на поляне, запахнет дымком, вспыхнет пламя, и сделается тепло.

Не говоря ни слова, повернувшись друг к другу спинами, они ломают сучья. И вот наконец, присев на корточки, он подносит к маленькому сучку дрожащую спичку. В ее беглом свете выступают на миг его ладони — большие загрубелые руки рабочего человека.

И вспыхивает огонь.

Голубой, он ползет по влажному дереву, едва дыша, готовый погаснуть. Но нет! Не гаснет. Сучок, и еще один… Костер разгорается. Не такой, как разводил Таджи-Серен, но все же костер.

Пламя дышит. Дым ест глаза. Над болотистой почвой, неутомимая, вьется мошка, кружится комарье, жужжит и жужжит — поет свою нудную песенку.

И вдруг — луна.

Скажи, пожалуйста, что будет с нами без хлеба, без спальных мешков и когда мы выберемся из этой тайги?.. Сколько ночей мы переночуем здесь, сколько пройдем километров и увидим ли когда-нибудь чум, или дом, или хотя бы покинутую избушку?

Ах, что за пустяки! Ты забыла про Монгульби и Сонама. Разве они дадут пропасть человеку? Прилетит самолет и будет кружиться над лесом, пока не увидит твою сорочку, привязанную к макушке дерева, как белый флаг. Помнишь, так было с той девушкой из геологической партии? Ведь ее нашли! И очень скоро нашли!

— Ну ладно. Ну полно, Валерия Александровна. Давайте подзаправимся, а? Нажарьте рыбки. Вот нож.

Нож большой. Перочинный. В нем три хорошеньких лезвия, штопор и шильце. Ничего себе нож. Довольно приличный ножик…

Взяв ведерко с рыбой, Лера идет к реке.

Ничего не видно. Луна опять зашла за облако. Темно. Очень темно. Ноги что ни шаг проваливаются в топь. В сапогах хлюпает вода. И далась ему эта рыба! И как он может думать о рыбе?!

Но она идет, идет покорно, как маленькая, идет прямо на шум реки, на ее тусклый блеск. Выглянувшая из-за тучи луна опять спокойно отражается в воде, чертит длинную движущуюся дорожку.

К берегу спускаться трудно. Глинистый, он весь обмяк.

Вытащив из-за пазухи нож, она распарывает рыбьи брюшки, соскабливает чешую, полощет рыбу в воде.

Наконец дело сделано. Теперь шагать как будто полегче: ведь она идет на яркий огонь — на свет костра. Идет, спотыкаясь, и кротко держит в руке ведерко с начищенной рыбой.

— В чем дело, Валерия Александровна? Вы, кажется, хныкали?

— И не думала!

— Нет, вы, оказывается, нытик. Нытик, и больше ничего. Стыдно так. А еще комсомолка. Да!..

В его голосе дрожит смех.

— Герой! — говорит он, почти смеясь. — Герой и великий библиотекарь.

Он обнимает ее за плечи. Она по-детски доверчиво прижимается к нему и бормочет бессмысленно:

— Ну ничего же!.. Честное слово, ничего. Вы только не беспокойтесь, пожалуйста, Александр Степанович. Мне… нет, ну, вы же меня не знаете! Вот когда я в оленеводческую ездила, тогда и вправду было немножко трудно. А это что! Пустяки.

Успокоившись, она нанизывает рыбу на гладкий крепкий сучок и сосредоточенно держит, его над огнем. Рыба жарится. А сучок горит. У тувинцев он не горит, а у Леры горит. Она поворачивает рыбу слева направо, справа налево.

Кусок рыбы падает в огонь. Из огня идет чад.

— Растяпа! — вздохнув, говорит инженер. И сам принимается за дело, сбрасывает зачем-то пиджак, закатывает рукава.

Дело спорится. Рыба весело жарится на вертеле.

— Ну вот, — говорит он удовлетворенно.

Они едят из общей посуды, из одного ведерка, — сталкиваясь руками и посматривая друг на друга.

— Эх!.. С вами каши не сваришь, Валерия Александровна. Не сваришь каши и не зажаришь рыбы. Ваш муж небось с вами наплачется.

— А я замуж не собираюсь, — говорит Лера и смотрит на него виноватым, влажным, успокоенным взглядом, в котором отражается огонь.

— Ну вот, подзаправились. Пора и на покой. Утро вечера мудреней.

Уйдя во тьму, он ломает ветки, еловые лапы и складывает их неподалеку от огонька. У них нет с собой ничего теплого — ни дохи, ни спальных мешков, ни одеяла. Посапывая, он стелет общую постель.

— Ложитесь. Готово.

Но стоило им чуть-чуть отойти от костра, как комар сразу принялся за свое комариное дело: он снова стал звенеть изо всех сил. Звенит и жалит. Жалит и звенит.

Не спится. Холодно.

Люди жмутся друг к другу на общей постели из веток, пытаясь согреться хоть немного теплом своего соседа. Не спится. Кусает комар.

Спать. Спать. Спать.

«Вот я буду считать до ста, потом до тысячи, и придет утро. Оно наступит наконец, и мы пойдем дальше. Станет светло. Будет видно, где кочка, где ягодный куст, где яма. Ноги не станут на каждом шагу проваливаться в болото. И будет долгий день. Длинный день. И можно будет шагать, шагать… А лодка? Как с лодкой?! Ничего, как-нибудь».

— Не спится, что ли, Валерия Александровна?..

— Не спится, — отвечает она.

И вдруг его голова, приподнявшись, падает. Щека прижимается к Лериной щеке. Что это — нечаянно или нарочно? Она отстраняется.

— Лера! Валерия… — говорит он голосом, какого Лера в жизни не слыхивала, — не голосом человека, а дыханием ветра или плеском реки.

— Оставьте! — отвечает она, ужаснувшись, присев на своей постели из веток, прижав кулаки к бьющемуся изо всех сил сердцу.