Глава тринадцатая

«Танкер «Леонид Савельев». Капитану Боголюбову.

Владивосток Пароходство Морфлота сегодня шестнадцать ноль-ноль поступила телеграмма имя практикантки Искры Софьи тчк Радируем содержание телеграммы двоеточие София выезжай Тарас помирает тчк Случае товарищ Искра не находится более на борту вашего танкера прошу разыскать ее Петропавловске тчк Телеграмма разослана Пароходством Петропавловск главпочтамт востребования запятая Петропавловск гостиница Интурист запятая Петропавловск корреспонденту Комсомольская правда тчк Прошу рапортовать Пароходство мне принятых вами мерах отправки товарища Искры Москву самолетом.

Черных».

— Пацан!.. Мировой… Вот эдакий — толстощекенький… Сидит на плечах у батьки. Она мне карточку показывает и говорит: «Ты на меня, пожалуйста, не сердись, у меня — семья. Я его люблю. Понимаешь?» А я: «Да как не понять!.. Вопрос, по-моему, очень ясный…» — «Нет, говорит, ты еще не дорос, чтобы понимать любовь… Его Богданом зовут. Он — электрик». Вот какая история, ребята…

«А сын у меня, — рассказывает, — до того культурный!.. И есть, конечно, в нашей семье свои огорчения: отец над ним не работает. Не дорос…

Жора, дорогой! Ты о себе худого не думай. Прошу тебя… Мне это было бы очень больно. Ты — красивый и храбрый. Может, даже красивей моего Богдана. Кто ж от тебя откажется?»

И действительно, мировецкий пацан, ребята, Тарасик… В большущей меховой шапке…

Так говорил Минутка и бегал по танкеру. Он заглядывал людям в глаза, будто хотел в них вычитать: нет ли какой вины его, Георгия Минутки, в том горе, которое свалилось вдруг на маму Тарасика.

Так и не вычитал. Ушел в каюту, вынул из шкафа большую бутылку с белым лекарством, выпил стакан.

Упал на койку. И вдруг ни с того ни с сего он разодрал на себе рубашку.

Минутка был одесситом. Одесситы часто рвут на себе рубашки. Чудной народ.

Глава четырнадцатая

Все, кто был в этот вечер свободен от вахт, поднялись на палубу для того, чтобы проводить маму.

Она шла по узкому коридору расступающихся перед ней людей.

Шла, по-птичьи наклонив голову, странная и прямая на своих несгибающихся ногах.

Выбежала вперед дневальная и загородила маме дорогу.

— Шарф, — сказала она. — Соня, а Соня, слышишь?.. Давай завяжу получше, а то потеряешь.

— Тише! — ответил вместо мамы стармех (он нес за ней чемодан, плащ и ботики, которые почему-то забыли упаковать).

Сделалось тихо. В шуршащей тишине моря стало еще отчетливей слышно, как хлопают о доски палубы тяжелые ноги мамы.

Капитан закашлял. Потом, как будто что-то надумавши, медленно снял фуражку.

В желтом свете палубного огня тускло блеснул золотой околышек. Ветер начал перебирать седоватые волосы капитана.

И сейчас же вслед за своим капитаном сняли фуражки и бескозырки все моряки.

Мама Тарасика была мамой. А они — ученик морского училища, старый боцман и седой капитан — чьими-нибудь сыновьями.

Эпилог

Вечер. Снова вечер. В городе он не такой, как в поле или в лесу. В лесу и в поле темно, тихо. А в городе светло. Здесь всегда светло, даже ночью. По мостовым проезжают машины. Свет их круглых выпуклых глаз освещает путь впереди. На перекрестках горят семафоры. А на тротуаре зажигаются один за другим фонари. И светится каждый городской дом в этот вечерний час, — зажглись не только его окошки, зажглись парадные в старых и новых домах.

Высоко, на четвертом этаже красивого нового дома, горит еще не разбитая и не вывинченная мальчишками лампа.

Мама Тарасика толкает входную дверь, останавливается на пороге… Потом бросает чемодан и бежит вверх. Ее ноги не гнутся, не слушаются ее. Она падает. Встает и опять бежит.

Если б открылись двери на какой-нибудь из лестничных площадок, люди, пожалуй что, не признали бы мамы Тарасика. Она растрепана. На левой щеке кровоподтек. Мама не помнит, где и когда зашиблась, она не знает, что у нее кровоподтек на щеке. Рот мамы искривился, — кажется, будто она улыбается.

Улыбаясь странной и страшной улыбкой, она протягивает руку к звонку.

Звонок. В коридоре слышится чей-то шаг. Шаг коротких ножек. Человек за дверью торопится.

Шажки замирают. Они — у дверей.

— Скорее! — говорит мама. — Скорее! — кричит она.

И за дверью ей отвечают:

— Ма-ама!..

Они по обе стороны этой двери. Он тянется к замку. Она слышит его дыхание.

Дверь распахивается. Не мигая, молча глядят они друг другу в глаза.

— Тара-асик!

— Мамочка-а!

Она падает, бьется на лестничной площадке. Она плачет, ощупывает Тарасика, глядит на него, прижимает его к себе.

— Мальчик мой! Жизнь моя! Моя ласточка!

— Ма-ма, больно.

На мамин крик выбегает на лестницу папа Тарасика.

— Со-оня! — говорит папа. — Когда ты приехала? Что с тобой? Ты здорова?

Мама медленно отрывает заплаканные глаза от Тарасика и, все еще сидя на корточках, смотрит снизу вверх на папино растерянное, удивленное и обрадованное лицо.

И папа вдруг отступает. Он не знал, что у его жены, его Сони, могут быть такие глаза. В них ненависть, ярость.

Куда девалась папина кроткая Соня? Да это тигрица из зоосада.

— Соня!.. Опомнись, Соня! — говорит папа.

А мама:

— Ни разу не написать! Так издеваться! А потом трахнуть эту страшную телеграмму. Да как я жива-то осталась?.. Как ты мог?.. Как ты смел?! Нет… ты просто не человек!

— Не давал я тебе никакой телеграммы… я… Я только письмо. Успокойся, Соня. Опомнись, Соня!..

Нежно скрипнув, распахиваются двери на верхнем этаже. В двери мелькает усатое заспанное лицо пожилого соседа-лекальщика.

Он слушает, как мама Тарасика кричит на ошалевшего папу, видит, как папа обнимает ее за плечи и гладит по лицу.

— Товарищ Искра! — говорит лекальщик застенчиво. — Ясное дело… Чего не бывает в семье. Но нельзя ли как-то потише? Людям в шесть утра на работу, а вы — того!..

— А что с него взять, Ванятка? — бодро подхватывает ликующий голос. (Это жена лекальщика). — Хорошего человека не станут зазря срамить…. Я с тобой двадцать лет как зарегистрирована, а ни разу дураком-то не обозвала… Горемычная!.. Не успела уехать, а его, голубчика, хвать в милицию. А по ночам и домой-то не приходил. Мы ль не видали, мы ли не знаем?!

— Что такое?! Чего стряслось?!

— Искры скандалят, — отвечают друг другу лестничные площадки.

Шум крепчает. Голоса подхватывает эхо: «Искры! Скандалы! Ха-ха-ха…»

Опомнившись, папа вталкивает маму в раскрытую дверь. За ними, икая и всхлипывая, семенит Тарасик.

Дверь захлопывается. Тишина. Эхо жмется щекой к холодной шершавой стенке.

Вот башмачки Тарасика. Они стоят под кроватью и дремлют. Притаился шнурок рядом с кошкиным блюдцем. Долго и сладко будут спать сапожки Тарасика: сегодня суббота. А завтра воскресный день. Целый завтрашний день Тарасик будет только Тарасиком — маминым и папиным сыном и дедушкиным внуком. А послезавтра опять переколдуется в Тарасика Искру и станет мальчиком из детского сада. Ему хорошо!.. Рядом мама! Почему же так глубоко вздыхает сквозь сон Тарасик?

Пиликают батареи, — тонко, чуть уловимо поют свою песенку, похожую на песню сверчка.

Темно. Мама погасила верхнюю лампу, чтоб она не мешала Тарасику. Но отсвет снега входит в комнату и будто подмигивает. Снег под окнами светится спокойным широким голубым сиянием, прыскает блестками, горит, как от холодного пожара. Каждая брызжущая светом снежинка могла бы, верно, рассказать какую-нибудь историю, только не хочет говорить. У нее свой язык. Она — блещет.

На стене — две тени. (Ведь о третьей — об угловом человеке — знает только спящий Тарасик.)

Тени на стенке, должно быть, ссорятся. Одна из них взмахивает волосами, у другой становится дыбом хохол. Потом очень медленно приближаются тени друг к другу. Они целуются… Слились в одну большую, чуть дрожащую тень.