— Не пойдёт. Я горожанин. Терпеть не могу корабли.

— Я тоже терпеть не могу корабли.

— Тогда пошли домой.

Мы двинулись к подъезду, у которого на венских стульях сидели лифтёрши, утомлённые сплетнями. Всё они про меня знают. Рентген. Мы прошли мимо хищных взглядов и влезли в лифт. Двинулись. Загробный голос диспетчера спросил сквозь дырочки в стенке кабины:

— Как работает лифт? Нет ли жалоб?

— Ни жалоб нет, ни предложений. Отключитесь, — сказал Виталька.

— Чересчур ты умный, — сказал голос. — Я вот пожалуюсь родителям, хулиган.

Мы вылезли и вошли в пустую квартиру и выпили бидон квасу.

— Знаешь, кто мы? — спросил Виталька. — Мы с тобой продукты эпохи, и у нас конфликт отцов и детей.

— Ерунда, — сказал я. — У нас конфликт дядек и племянников. Пошли спать, продукт. Ты мечешься потому, что треплешься, а треплешься потому, что спасаешься от поступков. Каждый, кто спасается от поступков и плывёт вверх килем по течению, говорит, что он — продукт эпохи.

— Скажи... — спросил он. — Как ты мог допустить, что у тебя так получилось?

— А вот это уж тебя не касается. Понятно?

Он открыл рот, хотел ответить.

— Нечего сказать, верно?

— Чересчур ты умный, — сказал он.

— А ты пожалуйся родителям, — сказал я. — Ты что, с Валей поссорился? Почему ты сегодня взвинченный?

— Из-за тебя! — крикнул он.

У меня всё похолодело внутри.

— Я же молился на тебя... с детства! — крикнул он.

— Молиться не надо. Религия — опиум для народа, — сказал я ровным голосом.

Он весь искривился.

— Костя... хочешь, мы с ребятами им рыло набьём?.. До поезда осталось двое суток.

— Цыц... До какого поезда?

Он всхлипнул. Убежал на кухню. Зашелестела вода. Он вернулся.

— Я уезжаю в Ленинград, Костя.

— Ну. Дальше.

— Я поступаю в морское училище.

— Вот так штука... — сказал я.

Родители прилетели на другой день.

Ещё успели собрать его как следует, ещё успели сделать проводы.

Был свиной холодец. Была «столичная». Были мальчики, которые кончали с ним сначала дневную, потом вечернюю школу и два года работали на заводе. Они ели холодец и пили «столичную», и держались всё более прямо, и дружно хохотали, когда рассказывали друг другу анекдоты из солдатской жизни, которые они слышали от отцов и которые те слышали, когда были мальчишками.

Всё наладилось. Никто не ожидал от него, а он совершил поступок. И теперь ребята провожали его, и за столом не было девочек. Самый долговязый перегнулся к нему и спросил:

— Ну ладно, не в институт, а в армию. Что это даст тебе лично?

— Не знаю, — сказал Виталька. Потом подумал и сказал:

— Верность.

Я не пошёл провожать его на вокзал. Мы отправили всех вперёд, а сами задержались у лифта. Он вдруг смущённо улыбнулся и сказал:

— А я ещё помню, как ты награды носил.

— Ладно. Давай без лирики, офицер.

Тоненький неокрепший ещё парнишка стоял у открытой двери лифта.

— Вот что, — сказал я. — Если хочешь служить легко, служи хорошо. Это не я придумал. Это мне отец сказал, когда я в армию уходил. И ещё. Человек стоит столько, сколько он может заплатить добровольно.

— Здорово придумано. Я запишу, — сказал он.

Снизу раздался стук. Кто-то требовал лифт.

— Напиши мне.

— А ты мне напиши, — сказал он и замялся: — Как там кораблик наш во дворе. Как твои дела.

— Ладно. Добро, — сказал я.

Мы расцеловались. Пылкость, правда, сейчас не в моде.

Ничего. У нас с Виталькой она в моде. Главное, что корабли всегда останутся в моде. Даже когда они все будут без пушек, ракет и чего там ещё придумают. Потому что всегда кто-нибудь захочет плавать не по застывшим волнам тарелки с холодцом, а по живым волнам весёлого моря. Что же касается холодца, кто от него отказывается? Отличная закуска.

Вот опять телефон звонит, и слышен разговор из коридора.

— Виталика? — спрашивает его отец.

— Да, — отвечает голос с трещинкой.

— Его, простите, нет в Москве.

— Нет в Москве?

— Он, простите, в Ленинграде. Он там учится.

— Ах, учится... А он не будет в Москве?

— Он не скоро будет в Москве. Он в военном училище.

— А-а...

— Если хотите, я могу его адрес дать.

Быстро:

— Можете? Дайте, пожалуйста.

Доигрываются телефонные звонки. Доигрываются маленькие ещё драмы, хвостики какие-то. В армию ушёл просто Виталька, и окончился у него этап жизни. Но кончился и у взрослых этап жизни. На их глазах прошёл мальчик. Загадочный для самого себя и такой понятный для окружающих. Хотя обыкновенно принято считать, что всё обстоит как раз наоборот.

Лысый бугор

А потом рaздается шум многих шагов, сердитое бормотание одинокого голоса, и над верхушками бурьяна и полыни показываются головы людей. Это процессия, которая движется со стороны города Меца.

Лысый бугор. Выгоревшая трава пониже вершин.

Серое небо, по которому ветер несет тучи.

Вдали стены города Меца, — его сторожевые башни печатаются на фоне серого неба.

Процессия приближается. Это бедно одетые люди с суровыми лицами, предводительствуемые хорошо одетым мужчиной. Они дышат тяжело и, можно сказать, мрачно, потому что тащат на руках какого-то толстого человека.

Выйдя на бугор, они останавливаются и, раскачав неподвижного человека, швыряют его в бурьян. Совершив это удивительное действие, они грозят кулаками и, плюнув на землю, поворачиваются и молча уходят обратно в город.

Толстый человек лежит в бурьяне неподвижно, а из травы выползает мальчик и садится на землю, разглядывая незнакомца.

Человек поднимается и тоже садится, кряхтя и отряхиваясь.

Он лысый и толстый, и на нем длинная одежда — не то монашеская, не то докторская.

Он ощупывает себя и, найдя очки, вздевает их на нос.

Некоторое время они с мальчиком молча смотрят друг на друга.

— Кто ты? — спрашивает мальчик после выразительного молчания.

— А ты кто? — спрашивает человек.

— Я мальчик...

— Я тоже, — невесело говорит человек.

Мальчик ничего не отвечает.

— Не веришь?.. Видишь ли, я сам считал себя взрослым, но они меня опровергли... — говорит человек, поднимаясь.

— Меня зовут Бонифас, — говорит мальчик.

— ...Понимаю... — человек снова садится. — Извини, пожалуйста... Меня зовут Франсуа, метр Франсуа Рабле... Иди сюда, мальчик Бонифас, и я вытру тебе нос... Негоже сидеть сопливым на земной тверди... Я доктор. Я лечу смехом... Ты спрашиваешь, как лечат смехом?.. Видишь ли, смех — это слабительное. Он помогает при запорах.

— Я ничего не спрашивал, — сказал мальчик.

— Что?.. Не важно, — ответил Рабле — Ты видел, как меня... э-э... несли на руках?

— Видел...

— Это мои пациенты, — сказал Рабле. — Кстати, Бонифас, у тебя не болит живот?

— Нет.

— Ну-ну... — промолвил Рабле, сомнительно посмотрел на Бонифаса и, помолчав, добавил: — Смотри, Бонифас, не пей воду из реки, слышишь?

— Да...

— Эти болваны думают, что заразу в городе можно уничтожить колокольным звоном и пением красивых псалмов. А сами пьют вонючую воду из реки, куда все кожевники сливают отходы, — сказал Рабле и посмотрел вдаль, и голос его дрогнул: — Когда я сказал, что нечистоты нельзя сливать в реку, купцы объявили меня безбожником. Еще бы: они получили богатые заказы для новой армии короля Франциска. Как я их убеждал! Как умолял поверить мне! Но они смеялись надо мной. Знаешь, что было дальше, Бонифас?.. Тогда я сам начал смеяться над ними. Я написал продолжение истории про Гаргантюа и его сына. Впрочем, тебе не понять. О, как они возмутились... Они протащили меня по городу, вышвырнули меня из города, как отброс, на свалку... Все выгорело, Бонифас. Сухо в сердце, — сказал Рабле устало и потом с ненавистью добавил: — Как я люблю зверей этих несчастных!