— Вы подумайте, и это руссы.

Всем известно, что сербы до конца оставались русофилами. И то, что им легче было перенести от немцев, было нестерпимо переносить от русских. Они объясняли» что те казаки, которые прошли через Сремски Карловцы, избрали себе специальность: вешать людей на всех окрестных бандерах (столбах).

Тогда я вспомнил петербуржца и его слова об ужасающей морали.

А теперь я думаю после письма Ганусовского, что вот это и были те самые власовцы, которыми он командовал, находясь в кавалерийском корпусе немецкого генерала фон Панвица. И теперь мне до конца понятна природа Ганусовского, выражающаяся в доктрине: «…Нормальным состоянием человечества является война, а не мир».

Открытые письма написали мне три лица. Кроме С. Л. Войцеховского и Б. К. Ганусовского, еще и профессор Д. Н. Иванцов.

С г-ном Иванцовым вступать в полемику по вопросам развития сельского хозяйства в Советском Союзе я не намерен, т. к. я недостаточно подготовлен для этого, да и к тому же я привык с детства уважать высокие титулы ученых. Но если г-н Иванцов действительно серьезно интересуется этими проблемами, то я искренне советовал бы ему воспользоваться документальными материалами, которых в Советском Союзе изобилие. Я имею в виду доклады, речи и выступления участников Пленума Коммунистической партии, проходившего в январе 1961 года специально по сельскому хозяйству, и последующие зональные совещания, на которых выступал Никита Сергеевич Хрущев с присущей ему энергией и глубоким знанием дела.

Сейчас все эти документы изданы в специальной книге, которую я рад буду любезно преподнести профессору по первому его желанию. Но если профессор не доверяет официальным данным, публикуемым в Советском Союзе, то он мог бы с пользой почитать совпадающие выводы о состоянии советской экономики и в том числе сельского хозяйства в солидных органах печати США, Англии и других западных стран.

На этом можно было бы и закончить настоящее письмо. Однако есть один вопрос, который интересует и моих друзей и недругов.

Я хочу ответить на него своим друзьям и в особенности Глебу Струве и Татьяне Билимович.

Причина и цель моего первого «Открытого письма» в нем же указаны. Сейчас представляется нужным уточнить вопрос, почему Шульгин, отсидев 12 лет в тюрьме, не выехал при освобождении за границу.

Почему, почему? Чтобы это рассказать, надо поставить контрвопрос: а почему Шульгин выехал за границу в 1920 году, т. е. эмигрировал? Если держаться точной истины, то я вовсе и не эмигрировал. Меня эмигрировала судьба в виде бури, бросившей меня на берег Румынии. Кто знает, если не этот непреоборимый норд-ост, как бы сложилась моя жизнь?

Во всяком случае, в 1921 году Шульгин, выйдя из Варны (Болгария), переплыл Черное море и снова был на русском берегу (Гурзуф, Крым) в поисках своего безвестно пропавшего сына. Поиски были неудачны. Шульгин бежал из Крыма, в Варне подвергся «неаккуратному обращению» со стороны болгарских жандармов, сломавших ему руку. В 1925 году он снова в России нелегально, гонимый туда отцовским чувством, сделавшимся осью его жизни. На этот раз неаккуратного обращения не было, но сына найти не удалось, и Шульгин бежал снова за границу.

Я хочу сказать: были причины, почему Шульгин то эмигрировал из России, то хотя бы на короткое время возвращался снова на родную землю. Каковы же причины? Естественные человеческие чувства родственной любви? Политика? Или еще нечто? И каковы причины, заставлявшие его снова и снова бежать в другие страны?

Начнем с последних, это всего проще. Шульгин бежал из России, спасая голову и личную свободу. Дальнейшие события показали, что если жизнь ему подарили, то долголетняя тюрьма его ждала в отечестве. Что касается родственной любви, то меня может понимать тот, кто ее имеет. У кого такие чувства атрофированы, понимать эту материю не может. Не могут понимать и другую любовь, любовь к Отечеству, те, для которых это только фраза, а живое чувство к Родине умерло. Во мне оно всегда было живо. Я приспособлялся к другим странам, я ценил в них многое и мог полюбить отдельных людей, но я не принял никакого чужого подданства, и этим все сказано. Что же касается политики, то она сопровождала меня во всех своих делах, но не как любимое знамя, а как тяжелый долг перед Родиной. Таким я был, таким и остался.

Теперь обратимся к 1956 году, когда вышел из тюрьмы. Почему я эмигрировал, бежал из отечества несколько раз? Да потому, что никому не хочется умирать сразу или умирать в тюрьме долгие годы.

Но в 1956 году эти причины отпали: меня освободили и расстреливать не собирались. Это много или мало?

Попробуйте. Тогда поймете, что значит жизнь и личная свобода, т. е. возможность ходить туда-сюда по белу свету, видеть людей и жизнь, ну и все прочее.

А политическая свобода? И вы могли ее предать за свежий воздух?

Сказать по правде, о политической свободе первые дни я не думал. Я был в настроении Юанна Дамаскина:

Однако подготовка к этому восторженному настроению совершилась еще в тюрьме. За решеткой сидя, мы чувствовали, что и в тюрьме и за ее пределами совершается нечто большое и замечательное.

Мне казалось, что те причины, которые меня гнали раньше из отечества, смягчаются, и верилось, что лозунг «лицом к человеку» — не только красивая фраза, а воплощается, внедряется в жизнь.

При таких условиях я не смог ответить согласием на сердечное приглашение одного заключенного, раньше меня освобожденного и вернувшегося к себе на родину в Западную Германию. Он предлагал мне переселиться к нему вместе с женой и жить у него до конца дней моих на правах близкого родственника.

Я не знаю, как бы отнеслись соответствующие государственные органы к моему выезду на Запад, но тогда я не поставил этот вопрос на рассмотрение Советской власти. Таким образом, я остался в Советской России по своему желанию.

Что же было дальше?

За неимением родных в Советском Союзе, которые могли бы нас с женой взять на иждивение (она приехала ко мне из Венгрии), мы были направлены в инвалидный дом. Более трех лет почти всеми забытый, проживая в Гороховецком, а затем во Владимирском доме инвалидов, я внимательней присматривался к событиям и людям

В этой стране, где я живу, осужден «культ личности». Вопреки этому личность Хрущева постепенно меня захватывала. И, наконец, мне стало просто стыдно только наблюдать его самоотверженную борьбу за мир. Я не был сам у власти, но в свое время я был к ней достаточно близок, чтобы понимать, как тяжело и трудно приходится человеку, имеющему мировое значение и несущему ответственность за судьбы народов. И я решил принять посильное участие в этой благородной борьбе. Я начал писать обращение к эмиграции. Русские эмигранты — единственная аудитория, которая, может быть, меня выслушает, — думал я. Осуществить эти намерения помог один знакомый московский литератор. Он посодействовал мне при ознакомлении с новой советской действительностью.

Тогда-то и появилось мое первое открытое письмо к русской эмиграции, продолжение которого вот это второе.

Так это было.

Итак, мне стало совершенно ясно, что среди русской эмиграции обозначились два стана. Одни желают своей родине мира и мирного труда, другие желают стереть ее с лица земли. Последнему не бывать.