Когда я любуюсь красотой жизни, я всегда одновременно ощущаю атомную смерть, витающую в наши дни над всей землей: над улицами, над площадями, над бульварами. Этот бульвар, что перед моими глазами, бывший Бибиковский, называется сейчас бульвар Тараса Шевченко. На смену павшим тополям здесь выращены молодые, такие же прекрасные.

Важно, что удачная мысль высадить красивую длинную аллею одними пирамидальными тополями воспринята новыми созидателями нового Киева; воспринята и любовно сохранена, и не только сохранена, но и улучшена. Бульвар асфальтирован, поэтому не боится капризов погоды, как было ранее, и окаймлен красивой решеткой.

За строем тополей с моего балкона виднелись многоэтажные дома. Это не тоскливые каменные коробки с дырками (окнами) вместо украшений. Здесь, показалось мне, работала рука инженера, что-то ощущавшего в сердце своем. Что именно? Любовь к своему родному городу! Позже я понял, что это чувство как бы витает над всем Киевом. Здесь при стройке каменных громад музы боролись за красоту. Кто были эти вдохновенные созидатели? Кто бы они ни были, но они заслуживают благодарность потомков.

* * *

Спустившись на улицу, я завернул за угол бульвара Тараса Шевченко и попал на бывшую Б. Васильковскую. Ее трудно узнать. Сейчас это нарядная улица с высокими домами, большими магазинами. Она недаром стала продолжением Крещатика, главной улицы Киева, с асфальтированной мостовой, оживленным движением автомобилей. Иногда я как будто узнавал старые домики, уцелевшие в ряду новых громад, но их мало.

* * *

И вот я дошел до улицы, где, может быть, уцелел мой дом. Эта улица называлась Шулявская. Она вела на Шулявку — предместье города.

Примерно в 1880-х годах она была переименована в Караваевскую в память врача Караваева, очевидно, почитаемого в Киеве. Сейчас она называется улица Льва Толстого. Великий писатель не имел прямого отношения к бывшей Шулявской — Караваевской, но все же имел. В двух шагах от моего дома был приличный особнячок, принадлежавший де-Толли. В этом особняке несколько лет прожили Кузьминские. Он был видным юристом, председатель суда или палаты. С его сыном Мишкой я был в университете, он был такой же плохой юрист, как и я, но виртуозно играл на балалайке, был учеником знаменитого Андреева. Он бывал у меня, и я однажды аккомпанировал ему «куявяк» Венявского.

Но сам я к Кузьминским не ходил. Я был изумительно глуп в мои молодые годы. Как маньяк, любил природу, а к людям был равнодушен. Ничем я не старался подражать Пушкину, Лермонтову, Байрону, т. е. мировой скорби ни в коей мере не ощущал. К литературе относился презрительно, утверждая, что шум леса выше стихов Пушкина и Днепр несравненно прекраснее, чем гоголевское его описание.

Еще меньше я интересовался кулисами искусства. Поэтому я и не знал, кто такая мать моего Миши Кузьминского. Она была «Наташа Ростова», т. е. она была родная сестра графини Софьи Андреевны, жены Льва Николаевича. С нее писал Толстой Наташу, ту Наташу, которую нынче сценаристы всего мира стараются воскресить на экране. Она была та, которой Фет посвятил стихотворение:

«Сияла ночь,
Луной был полон сад».

Я мог видеть и слышать эту Наташу, мне стоило только сказать:

— Миша, представь меня своей матушке, ведь мы живем рядом.

Но я был глуп и, сверх того, горд и не подумал этого сделать. Даже прославленного соловья я находил мало-музыкальным свистуном и трещоткой, хотя он вполне принадлежит к природе. Я слушал внутри самого себя таинственный голос, который я называл голубым звуком. И еще слушал балалайку Мишки Кузьминского, пренебрегая несравненной певицей, той Наташей, которая сводила с ума людей, вдохновила гениального писателя и даровитого поэта.

Когда я об этом думаю, оторопь меня берет. Быть может, и сейчас по глупости и гордости я пренебрегаю чем-то главным, что таится в этой стране, и пойму только в том случае, если, прожив 82 года, проживу еще столько же.

Мой дом

Я пошел вправо и вверх по улице Толстого. Мой дом № 5. Вот номера 1, 3… Громады сменили старые прежние домишки, значит, и номер 5? Вероятно. Да. Его нет. Нет и следа. Шестиэтажный стоит на углу улицы Льва Толстого и Кузнечной. Я отошел немного подальше, чтобы с противоположного угла, стоя у решетки уцелевшего парка, увидеть… «перевернутую страницу». Должно быть, я слишком внимательно силился ее прочесть. Какая-то старая женщина спросила меня:

— Кого ищете?

Она могла меня знать и я ее, но мы все равно друг друга не узнали бы.

Я ответил:

— Никого не ищу. А вот очень давно в Киеве не был, так вот смотрю…

Она махнула рукой, сказала:

— Не узнаете Киева? — и пошла своей дорогой.

* * *

Дом импозантный шестиэтажный. По низу магазины с окнами в виде арок. На самом углу магазин строительных материалов, а по Кузнечной нечто телевизорное. Средний дом. Есть в Киеве много лучше. Я бы хотел, чтобы здесь стояло высотное здание и в нем огромная библиотека; а на самом верху, на 25-м этаже, чтобы был ресторан со стеклянными стенами, оттуда виден был бы Днепр, который «чуден при тихой погоде».

* * *

Здесь, на бывшей Караваевской, когда-то стоял одноэтажный, деревянный, приличный, но очень скромный особнячок, а перед ним такой же палисадник. Улица была широкая, как и сейчас. Палисадники были перед всеми домами с обеих сторон.

Я сожалею, что они были скромные. Мне сейчас приятно было бы думать, что здесь было буйство роскошной сирени, как, например, на улице Никольско-Ботанической. Но этого не было. Наш дом был слишком «умственным», и некому было заботиться о цветах.

* * *

По Кузнечной тогда шел молодой бульвар. Молодой! Сейчас каштаны в расцвете. Они старше меня. Эти деревья видели меня, а я их. Узнают ли они меня сейчас? Это по меньшей мере сомнительно, но я их узнаю. Пусть судьба пошлет долгий век тем, что их сберегли, а бульвар приукрасили.

* * *

Скорблю ли я, что моего домика больше нет? Я мог бы по сему поводу патетически декламировать Пушкина:

«И старый дом, где он
                             родился,
Где знал и труд, и мирный
                             сон.
И все, чем в жизни
                             насладился,
Что добровольно бросил он».

Добровольно? Не совсем. Но об этом сейчас не будем распространяться. Будем говорить о другом.

Скорблю ли я о потере своего скромного домика? Я посмотрел на шестиэтажное существо, стоящее передо мной, и на соседние такие же и решительно ответил самому себе:

— Нет, не скорблю. Не скорблю именно потому, что он был так незначителен.

Я запаздывал против жизни. Если бы я своевременно соорудил на посланной мне земле нечто стоящее, оно и сейчас, быть может, существовало, как живут еще эти общеполезные каштаны.

Доказательство?

Вот оно у меня перед глазами. С первого взгляда мне показалось, что ничего не осталось от прежней нашей усадьбы. Но когда я рассмотрел то, что сейчас стоит на ее месте, то понял, что исчез только угловой деревянный особнячок, в котором я родился и вырос, почему он и был дорог моему сердцу. Но, кроме этого особнячка, в этой усадьбе был выстроен трехэтажный каменный дом с расчетом, что в случае надобности можно будет достроить и четвертый этаж. И я с удивлением увидел, что это именно и случилось. На третий этаж поставили четвертый и примкнули его к новому, шестиэтажному дому так, что эти два дома кажутся одним. Трехэтажный дом не представлял из себя какой-нибудь архитектурной ценности — был приличный, но скучный. Однако так как он принадлежал к постройкам общеполезным и был пощажен войной, то остался, и в нем живут люди. Это меня и обрадовало.