Скала пожал плечами. И собрался было уйти, но огромная ручища Капитана удержала его.

— Тебя спрашивают! Зачем меня вызывают эти дерьмоеды?

Скала дернулся, высвобождая плечо:

— Я-то откуда знаю?!

— Кто-нибудь на меня донес?

— Не знаю.

— Знаешь, не говоришь. Есть на меня донос?

«Эка хватил, — подумал Скала. — Приказано позвать. Остальное не моего ума дело».

Спускаясь по запутанным полутемным лестницам, Скала бормотал:

— Почем я знаю? Мне-то что? Сказано позвать, я и позвал. Я тут ни при чем. Не я, так другой позвал бы. Хочешь иди, хочешь нет…

Капитан уставился в полутьму, скрывшую длинного худого арестанта. И тут же забыл о нем, да и обо всех остальных! Его вызывали в контору! Ни в торговле гашишем, ни в поножовщине, ни в чем таком он не замешан. Да если б с голоду подыхал, ничего бы не украл у соседа. Даже в кости не играл на окурки, как другие. А в контору, как правило, вызывали из-за такого вот дерьма.

Измирец тем временем продул Скверному все свои окурки и, чуть не плача, подошел к Капитану.

— Ну и мерзавец этот Скверный! За один кон мне хребет переломил. Ты правильно сделал, что перестал с ним знаться.

Капитан оторвал взгляд от пустоты, посмотрел на Измирца. Но казалось, не видел и не слышал его.

— Кто донес на меня начальству?

— О чем это ты? Какой донос? — не понял Измирец.

— Не знаю. Вызывают в контору.

— Зачем?

— Сказано ведь: не знаю.

— Спер что-нибудь.

Капитан вскинулся оскорбленный, словно была задета честь его невесты.

— Я тебе не чета.

— Тогда заначил ворованное.

— Не забывай, с кем разговариваешь, наглец.

— Не был бы виноват, не вызвали. В какое-нибудь дерьмо да вляпался…

Капитан Али так глянул на Измирца, что тот счел за лучшее исчезнуть и растаял в темноте, которая только что скрыла Скалу.

Капитан застыл на месте, точно вырубленный из камня. Очень ему не хотелось идти к старшему надзирателю. Легче грудь под пулю подставить, чем молчаливо выслушивать брань. Он не такой, как его товарищи по камере. Тех иногда вызывали в кантору по нескольку раз в день. Получив свою порцию ругани, а то и побоев, они возвращались с наглой улыбкой, незадачливо почесывая в затылке, и принимались за свое. Да и что с них взять? Мелкие жулики. Были среди них и такие, кто сидел за кражу курицы или свинцовой плитки с крыши мечети. Как можно равнять его с ними! Он попал в тюрьму за кровную месть. Убил племянников человека, который много лет назад застрелил его отца, когда тот выходил из портовой кофейни. Отомстил за кровь отца, которого в глаза не видел. Никто не смел равнять его с этими двухгрошовыми воришками.

В дверях камеры снова появился Скала.

— Послушай, сказано ведь, зовут в контору! — закричал он, еле сдерживая себя. — Господин старший зовет.

Капитан не шелохнулся.

— Зачем?

— Почем я знаю. Злой как дьявол! Обложил всю мою родню до седьмого колена. Мое дело сказать…

Скала подлетел к Капитану, дернул его за рукав:

— Пошли, пошли!

— Кто у тебя в Ризе́? — спросил старший надзиратель, мрачный темнолицый тюремщик. Широкие черные брови Капитана сошлись на переносице, взлетели на лоб, снова сдвинулись. В самом деле, кто? Он не мог припомнить. Кажется, кто-то был, должен быть. Но кто? За дымкой времени припомнилось ему сморщенное сухонькое лицо. Чье оно? Какая связь между ним и этим лицом? Да и сколько воды утекло с тех пор… Разве удержишь в памяти?

— Ну?

Он поднял глаза.

— Не можешь вспомнить?

Он постыдился сказать «не могу» и потому ответил:

— Никого у меня там нет.

— А Календер Хатидже кем тебе приходится? А?

Капитан уставился на надзирателя. В самом деле, кем она ему приходится? Матерью, что ли? Наверное, то была его мать. Да, конечно, мать. Он вздохнул. На лице появилась улыбка, но тут же погасла. Что с ней? Может, умерла?

Капитан с ужасом смотрел на старшего надзирателя.

— Сто пятьдесят лир прислала тебе, — сказал тот.

Сто пятьдесят лир? Ему? Дрожь сотрясла тяжелую хеттскую статую. Радость озарила лицо. Душа воспарила, светло, свободно.

— Моя мать! — проговорил он, не помня себя. — Мать! Мне! Мне, а?

Он обернулся к Скале, глянул на него с восторгом, широкая грудь вздымалась и опускалась. Потом снова перевел взгляд на старшего надзирателя. Слезы выступили на глазах, потекли по жесткой щетине.

— Мамочка моя, ах, моя бедная мамочка!

Он вдруг увидел ее, свою мать, — крохотную сухонькую старушку, забытую им в одной из дальних деревень вилайета Ризе. Лет десять прошло, а то и больше…

Когда Скала, обрадованный небывалой вестью, вбежал в камеру и сообщил, зачем Капитана вызывали в контору, в камере словно бомба разорвалась. Отмеченные безнадежностью черные, изжелта-бледные лица заключенных оцепенели, сощурились глаза. Все замерло. Скверный, метавший кости, так и застыл с поднятым над головой грязным кулаком. Шутка ли, сто пятьдесят лир привалило Капитану!

— От матери, — проговорил Реджеб, осужденный за кражу кур и потому прозванный Куриным. — Значит, была у него мать?

— Ясное дело, была, — отрезал Скала. — Как же иначе? Голова ты садовая. Не мать, а львица. Кому из нас мать прислала деньги, а?

Скверный не слышал. Кулак его все еще висел в воздухе. Но он уже пожалел, что поссорился с Капитаном. С досадой швырнул кости в угол, содрал с завшивленной головы грязную кепку, поскреб в затылке, прикидывая, как с ним помириться. Но дело, видно, было дохлое.

— Уйдет теперь Капитан из нашей камеры, — пробормотал он.

— А что ему делать в этой вонючей конуре? — откликнулся Скала.

Все заговорили разом.

— Купит себе тюфяк, одеяло.

— Поест горяченького.

— На его месте я бы каждый день заказывал фасоль.

— Мясо с горохом, а не фасоль.

— И еще плов! Плов, а?

— Из булгура или из риса?

— Да хоть какой!

— А по мне, непременно из риса…

Скала рассердился: не успели построить мечеть, а слепые уже выстроились за подаянием. Э, пускай себе! Старший надзиратель послал с благой вестью не их. Он, Скала, принес ее, когда никто еще ни ухом, ни рылом о том не ведал.

— Уйдет и меня возьмет с собой, — бросил он.

Все с ненавистью обернулись в его сторону.

— Зачем ты ему нужен?

— Прислуживать.

— Скажешь тоже!

— Чего тут удивляться, сынок? Добрую весть я принес или нет?

Наступило долгое молчание. Так ли уж важно принести добрую весть?

— А сколько раз ты его за глаза честил на чем свет?

— А вы? А вы?

— Подумаешь дело, добрая весть!

— И то верно. Попался на глаза надзирателю, он тебе и сказал. Нас бы увидел, сказал бы нам.

Испугавшись, что дело не выгорит, Скала встревожился:

— Мечеть еще не готова, а слепые уже в очередь встали. Вам-то что? Его деньги — его воля. Чего вы суетесь?

— И буду соваться! — взорвался Скверный. Глянул на Скалу: пикни — измордует. Скала умолк, только покраснел от гнева.

Все снова заговорили разом:

— Ишь, «чего суетесь»! А как же! Разве мы ему не товарищи?

— Нашли товарища!

— Сколько лет хлеб-соль с ним делили!

— Не человек, а божья благодать — в кости не играет, не ворует, гашиш не курит.

Скала чуть не плакал от злости. Как ни сдерживал себя, не утерпел:

— Жаль хорошего человека! Все вы как один на его денежки заритесь!

— Заткнись, ты! — снова прорычал Скверный. — Не лезь не в свое дело!

— А что, не правда?

— Каждую ночь мы с ним друг другу душу изливали, — заявил Куриный. — Я, может, раз сто слышал от него, как он отомстил убийце своего отца, пришил племянников.

— Так ведь и я слышал.

— И я тоже!

— Может, я не слышал?

— А я тысячу раз!

Скверного вдруг осенило:

— На его месте я бы пошел в камеру Сёлезли в кости играть.

— Это еще зачем? — снова испугался Скала.