В девятнадцатом веке и в том плане, в котором ведется речь в этом очерке, величайшими революционерами в сфере мышления, в сфере миропонимания и преобразования стиля мышления можно поставить в хронологическом порядке по меньшей мере пятерых: Гегель, Гумбольдт, Дарвин, Маркс, Менделеев. Непридуманная последовательность эта и выразительна, и точна. И планетная революция, и социальный прогноз на будущее, и НТР — это ими (и близкими по дерзости ума учеными и инженерами) осознанная действительность. Отсчет феномена научно-технической революции вести надо, как минимум, с начала прошлого столетия, и, следовательно, Гумбольдта тут не минуешь.

Хотя бы потому, что «узел сцепления» в эволюционном смысле организует и перестраивает человек, космос Гумбольдта не может быть достроен или дописан без — пусть краткого — разговора о влиянии человека на природу.

Это тем более необходимо, что при жизни Гумбольдта — и при его самом активном участии — произошел резкий поворот в понимании человеком своего места и роли в природе: в этой сфере человеческого мышления также обнаружились два встречных направления, исторически, видимо, дополняющие друг друга, но и противоборствующие тоже. Первое — это традиционный геодетерминизм, зародившийся вместе с философией и наукой в античности; его направленность — влияние природы на человека. Интересно, что в середине 70-х годов прошлого столетия, работая над «Диалектикой природы», Энгельс специально упомянул ученых, которые признавали только влияние природы на человека, а обратного влияния не признавали^[15]. Во времена Энгельса это были уже далеко не первоклассные ученые… Второе направление было и многограннее, и объективнее, но главное в нем — влияние человека на природу. Отдельные суждения об этом конечно же имелись в многочисленных натурфилософских сочинениях, еще в восемнадцатом веке обнаружился «экофоб», ненавистник всего естественного в природе, Ж. Бюффон, предлагавший естественное заменить искусственным… Но как научное направление исследование влияния человека на природу сложилось только в девятнадцатом веке. В данном случае как раз и важно подчеркнуть разницу между констатацией факта воздействия человека на природу (этого разве что незрячий не видел) и теоретическим, методологическим осмыслением этой стороны взаимоотношений человека с природой.

Используя в молодости как учебный полигон Европу, Гумбольдт видел, что даже самые добрые намерения (чаще всего прямолинейно не осознанные) — разжечь костер, согреть жилище, выпасти скот, расплавить руду, — эти действия вели к тому, что уничтожался лес. Гумбольдт, как и многие другие (включая и античных авторов), это обстоятельство констатировал, а в некоторых случаях, в Южной Америке, например, исследовал последствия сведения лесов. Но, в отличие от других, Гумбольдт не ограничился констатацией фактов, а постарался сформулировать закон: развитие цивилизации (промышленности, прежде всего, а также рост населения и сельского хозяйства) ведет к уничтожению лесов. Соразмерного по убедительности возражения нельзя привести Гумбольдту: леса стремительно исчезают с лика планеты — такова реальность. Нависла гроза над Амазонкой, ее уже рассекает международная автострада и в самом центре оказавшегося в опасности первобытного тропического леса возник поселок имени Гумбольдта… Что произойдет дальше, достоверно станет известно только будущим поколениям.

Самое неожиданное и оригинальное, что внесли в мировую науку географы того времени, Гумбольдт и Риттер, это, наверное, понятие единства земного пространства-времени, во-первых, а во-вторых, именно они выдвинули идею об изменяемости земного пространства-времени под влиянием человеческой деятельности. Это — революционный шаг в развитии человеческой мысли.

Важно подчеркнуть — именно мысли, хотя мысль в данном случае непосредственно зависела от развития технических средств. Гумбольдт писал, например, что с развитием судоходства Атлантический океан — сузился (на современном американском жаргоне Атлантический океан — «Большая лужа»). В то же время он ставил развитие мысли — и научной, и общественной в широком ее варианте — в прямую зависимость от пространственного горизонта человечества, а пространство бесконечно увеличилось даже в глазах первооткрывателей (не говоря уже про растерянных обывателей) в эпоху Великих географических открытий. И расширение пространства было, очевидно, впервые в истории социальных идей напрямую соотнесено с «взрывом» научного знания или, как писал Гумбольдт, с «внезапным умножением совокупной массы идей»^[16], которая взбудоражила и общественный дух самых различных социальных прослоек той эпохи.

Произошла научная революция — так бы сказали мы теперь. Первая явная и громкая научная революция, совпадающая с эпохой Возрождения, величие и противоречия которой в памяти человечества останутся навсегда.

И возник в истории человечества еще один парадокс, которым оно вновь обязано географии. «Терра инкогнита, терра инкогнита — то ли опущена то ли приподнята…» Предмет возвышающийся, и это знают все путешественники, кажется приближенным, доступным; иллюзорно пространство до него сжимается, сокращается… Множество открытий за серым плоским горизонтом инстинктивно сокращало путь к желанному Острову Сокровищ или Эльдорадо, и горизонт ложно прояснялся, укрощался и укорачивался, хотя опытные кормчие знали цену этому.

Гумбольдт — уже более чем умудренный прожитым, во вступительных размышлениях к первому тому «Космоса», — писал, что безнадежное это дело — пытаться человеку завладеть какой-либо силой природы, если он не знает и не умеет измерять ее и вычислять.

Измерять и вычислять пространство человек учился — да и научился — по нашим меркам, давно, с Эрастосфена, скажем, если иметь в виду научный вариант, а это все-таки третий — второй век до нашей эры. Но пространство неразрывно связано со временем, а пространство и время — они не сами по себе, они пространство-время чего-то или для кого-то. Для гусеницы и бабочки одного и того же вида пространство и время различны, хотя речь идет всего лишь о разных формах бытия одного и того же организма; у гусеницы больше видового времени, но меньше видового пространства, чем у бабочки; бабочка отложит яички, и время потечет по-особому, а пространство будет пока свернуто, «выключено» и «включится», объявится на стадии гусеницы, а потом снова пространство-время свернутся вместе с гусеницей на стадии кокона и раскроются бабочкой — во всей ее красе и с собственным пространством-временем… Пример этот не очень хорош в общем контексте очерка, но привлекателен наглядностью. Сравните мысленно средневековый феод — регламентированную темницу, где даже право первой ночи с крепостной, с согласия супруги феодала, — принадлежало феодалу, а не жениху, только что ставшему мужем (это теперь смешно — «Фигаро здесь, Фигаро там», а тогда было либо привычно, либо трагично). Нивелировалось ведь самое интимное, даже самое первое любовное ощущение, и не одного, а двоих… И все это благословению высшему подвергалось. Стянутый внутрь мир…

А Христофор Колумб не взял в свое первое путешествие ни одного священника: лишний груз ему не требовался. И солдат не взял. Миротворец?.. Да нет, коль скоро шел присваивать чужое во имя и во благо…

Но феодальное пространство он — как и португальские капитаны — взорвал.

Мир изменил свой облик.

Вот об этом и размышляли Гумбольдт и Риттер.

И в этом вопросе взгляды их были весьма сходны, причем Риттер (тогда приоритетные дуэли случались реже, чем теперь, хотя, к сожалению, случались) шел за Гумбольдтом.

К чести этих очень разных ученых надо сказать, что, взаимно дополняя друг друга в рассуждениях об изменяемости земного пространства, каждый из них самую проблему вымыслил через время, а время зависело от техники: чем совершеннее техника, тем меньше времени требуется на преодоление конкретного пространства. Стало быть, с позиций человека мыслящего, в симбиозе земного времени-пространства, «лидер» все-таки время. Любопытно, как в лебенссфере-биосфере Гумбольдта изобретались способы перестройки — или усовершенствования — лидера: отростки у простейших, плавники у рыб, ноги у донных жителей и у сухопутноходящих, плавучесть и летучесть, а потом перекати-поле как прообраз колеса и крылья как прообраз паруса и крыла Икара… Развитие биосферы и техносферы не повторяют друг друга, но эволюционно продолжаются. И все больше техносфера находит полезного для себя в биосфере. Не заимствовано разве что колесо, но биосфере колесо ни к чему: упавшее колесо никто бы не поднял. Иное дело — катящийся шар. И теперь техническая мысль не отрицает возможность замены в сложных условиях проходимости колеса — шаром. Меньше скорость?.. Меньше. Но, может быть, есть смысл не только все увеличивать, но кое в чем и уменьшать скорости преодоления времени-пространства?.. Вероятно, только ум, способный вычислить скорость убегания от нас галактик, может сравнить скорость движения виноградной улитки и полета стрижа, рост коралла и пикирование сокола на добычу… Если бы все люди двигались в темпе рекордсменов мира на стометровке, то человечество погибло бы… Мудрость лебенссферы-биосферы и в том, что она усредняет быстроту ускоряющегося по экспоненте эволюционного взрыва. К сведению должен быть принят и ее запас медленности движения, медленности роста, как резерв, который может пригодиться. Пригодиться для той самой планетной революции, которой никак нельзя оторваться от своих биосферных корней, хотя при застратосферных взлетах может возникнуть и ложное ощущение подобной возможности, — не только как ощущения, но и как мысли тоже. «Спешите медленно», — это предупреждение римский мудрец изрек уже после того, как были изобретены парус и колесо… И легенда об Икаре — тоже… Не о нашем ли времени размышлял тогда этот безымянный мудрец?.. Нам, во всяком случае, о нем следует помнить. И следует помнить, что в единый узел земное время-пространство плюс техника были логически завязаны Гумбольдтом при участии Риттера.