Покупаю самые дорогие шоколадные конфеты. Самую большую, какая только есть, коробку «Лаймы» с улыбающейся цыганкой на глянцевитой крышке, перевязанную наискосок розовыми ленточками. Не прихватить ли еще цветы для Дайлы? Хотя лучше не надо — вообразит невесть что…

Меня встречает сама мадам. Раскрывает объятия, всхлипывает и прижимает к персям, как блудного сына.

— Видите, как нам всем теперь приходится! — не своим голосом причитает она и ударяется в плач. Ощущение такое, будто кто-то отдал концы и в соседней комнате стоит гроб со свечами. — Кто бы мог себе представить, господин Кристофер…

На шум в коридоре является Дайла, удивленно всматривается, наконец узнает:

— Господин Кристофер! Пардон, теперь, наверно, нужно обращаться — товарищ Кристофер. Здравствуйте!

Она заметно подурнела. Волосы не чесаны, лицо пепельное, опухшее. Прошло по меньшей мере девять лет с тех пор, как я прекратил уроки фортепьянной игры. То была безнадежная затея. Дайла переметнулась на теннис. Игра есть игра. Сейчас она упражнялась на Underwood’е — может, это и был самый подходящий для нее инструмент?

— Заходите, — приглашает мадам. — Ах, конфеты, такой дорогой гостинец! F-fabelhaft. Я всегда говорила: господин Кристофер — истинно латышский джентльмен и всегда им останется. Помните, как мы тогда с этим профессором Аперкотом…

— Амбреродом, мама, — поправляет Дайла.

— Да, вот именно! Сидели у Шварца. Вы сказали тогда: черт побери этих социков-социалистов!

— Разве я так сказал? — дивлюсь я.

— Сказали, сказали… Видите, как теперь с нами… Нижний этаж отобрали, вселили истопника латгальца с женой и пятью маленькими детьми. Ужас! Мы тут стиснулись — не продохнуть, четыре человека в шести комнатах.

— Три человека, мамочка!

— Да. Три человека в пяти комнатах. Вы тогда сказали: черт подери этих красных!

Я начинаю волноваться:

— Разве я так сказал?

— Сказали, сказали… Дайла! Ставь приборы на стол: угостим старого друга обедом. Да, времена нынче: служанки больше нет. Ушла на конфетную фабрику бригадиром. Хорошо, что ушла, а то уж зарилась на маленькую комнатку со стороны двора. «Не выйдет, товарищ! — сказала я. — Только через мой труп! Мы и так уплотнены — хотите, чтобы из нас кишки поперли наружу? Тут вам не Гомель!» После чего она устыдилась и убралась. Я ее вышколила, из деревенщины и пастушки дипломированной горничной сделала. Дайла! Накрывай на стол, чего ты канителишься?

Надо отдать справедливость, Дайла стала проворной хозяйкой. Повязав запон, резво бегает и хлопочет. Как бишь там в поговорке? Холод учит бегать, а голод… Здесь вообще-то голодом еще и не пахло. Благоухало, как в деревне после забоя свиней. На столе появилась изысканная посуда. Среди серебряных ножей и ложек посверкивало настоящее золото, сколько все это стоило! На хрустальных боках исполинской фруктовой вазы временами загоралась семицветная веселка, в ее отражении даже Дайла становилась краше.

— Знаем, знаем, вы дока по части рецептов и кушаний. В тот раз, кстати, когда этот Антрекот…

Идет Дайла. Тащит из кухни дымящийся терин с варевом.

— Вот и скажите теперь, что это за сыть? — тряся двойным подбородком, доброжелательно похихикивает мамаша. — Отгадаете — половина королевства и королевна ваши…

У меня душа в пятки. Не дай бог, угадаю?

Дайла стоит покрасневшая, теребит запон. Ну?

Накладываю на тарелку изрядную кучу. Пробую… Мерзость! Что-то невообразимое!

— Не могу определить, — признаюсь. — Весьма своеобразное угощение.

— Пастила из гауйских линей под грибным соусом! — победительно сообщает Дайла…

Значит, рыба… Чуял я, чуял, что рыба… Но чтобы так ее испакостить! Это ж надо уметь!

— Рецепт пастилы ваш секрет? Если нет, может, вы мне его откроете, — спрашиваю заинтересованный. — Я коллекционер, но ничего подобного мне еще не доводилось…

— Дело проще простого! — прерывает стряпуха. — Бери линей, выловленных в Гауе (можно также и выуженных в Венте, Лиелупе, даже в Абаве), — фунтов пять. Соскреби чешую, вынь черева и быстро обдай варотоком. Так! Затем швырни в чан, где уже лежат жареные навозники.

Фу, Дайла, нельзя говорить — навозники, нужно говорить — шампигноны, — поучает мать.

— Народное название — печерицы, — замечаю я.

— Печерицы… Да, на чем я остановилась? Печерицы, шампиньоны, навозники — разницы нет — перемешивают с соусом, состряпанным из плодов дикой яблони, добавляют подрумяненного масла, соли, луку и черного перцу. Дабы придать блюду аромат, рекомендуется подсыпать в варево толченого мускатного ореху. Все это перекладывают в кастрюлю и томят на медленном огне. Пока брашно тушится, бери пять боровиков, натри солью и шелудями кардамона…

— Шелушами! — поправляет мать.

— Шелухой, — подсказываю.

— Шелухой… На чем я остановилась… Да! Затем ставь все на огонь и жарь.

— На жаровню ставь, а не на жар, — возмущается мадам.

— Я не говорила — на жар, — кричит Дайла. — Затем помешивай черпаком соусик…

— Господин Кристофер сказал тогда в «Роме»: к чертям социков!

— Мама!

Завершить рассказ Дайле не удалось, мадам перебивала ее, так что под конец обе чуть было не подрались, по каковой причине пастила из гауйских линей под грибным соусом навеки осталась для меня загадкой. Не буду жаловаться на колики и резь в кишках, от коих мне порядком досталось в поезде на обратном пути. Скажу только, что ощущение у меня было такое, будто в моей робе в поисках выхода бесновалась стая линей.

Я не съел всего, что навалил в тарелку. Сделал вид, что увлекся творожными хлопьями в деревянной кадке, по словам хозяйки, были привезены из деревни, потому как очень нравятся Фредису. Свежий, неподдельный товар, не сравнить-де с продукцией этих теперешних молочных кооперативов, черт знает что за кислятину выпускают, — жалуется якобы Фредис.

— Фредис? — спрашиваю. — А где же он?

— Сгинул наш единственный, — спохватывается безутешная мать. — Такова моя доля: дети то исчезают, то появляются, то появляются, то исчезают, — сетует она, бросая тревожные взгляды на потолок, над которым послышался какой-то шум. Странно, кто бы там мог разгуливать по чердаку? — Я не скажу, что новая власть не делает ничего хорошего, — продолжает она. — Мы накупили черной икры, крабов в жестяных баночках. В жизни не едала столь вкусных вещей. Фредис говорит…

Дайла нервно встает и подходит к матери.

— Да, бедный Фредис! Как зверь вынужден скитаться по лесам и пожням, скрываясь от преследований злобных извергов… Такие вот нынче времена… Затем мы еще накупили цинандали, саперави, кавказские вина…

Внизу загремела лестница, кто-то долго отпирал входную дверь.

— Папочка возвращается с работы…

В комнату, выписывая ногами кренделя, вваливается старый Цауна. Потертый портфелишко под мышкой, пальто нараспашку, без пиджака, рубаха выбилась из-под портков — жалкое зрелище… Вышел на середину комнаты, зырит на меня красными зенками и качается.

— Пшш! Шипшанго?

— Это господин Кристофер, Дайлин учитель музыки, — кричит ему в ухо мадам, — не узнаешь?

— Шипшанго, танго, маланго… — бормочет Цауна и плюхается в кресло, аж треск раздается.

— Папочка утратил все свои идеалы, — печально вздыхает мадам. — Большой дом на улице Мельничной отобрали, суда заграбастало управление порта. Старик теперь служит у них счетоводом. Издевательство! Получает двенадцать червонцев в месяц. Разве на такие деньги можно содержать жену и детей? Бастовать надо было, а не работать на такое бессердечное правительство. Дайла продала бриллиантовое ожерелье за полцены… А что было делать? Полгода проучилась на курсах машинописи, но от пишущей машинки портятся руки, к тому же и доход мизерный. Пусть уж лучше таскает на барахолку вещи и торгует тряпками — скоро в магазинах станет пусто.

— Шипшанго, — пыхтит Цауна, тупыми гляделками уставившись на жену.

— Какими дураками мы были, какими дураками! — негодует мадам. — Могли же выдать себя за Volksdeutsche и репатриироваться… Как семейство Цалитов. Вы ведь были с ними знакомы, Херберт с вами учился в университете. Цалитиенихе пришло на ум, что сестра ее дедушки по отцовской линии подписывалась в документах — Kunigunde Zahl, уличные мальчишки даже прозвали ее Унигунде фон Цал. Они тотчас побежали в посольство (это было сразу после переворота, новое правительство еще не успело объявить закон о национализации), сдали свою лесопильню «Утагу», получили немецкие паспорта и с последним судном отбыли в Германию. На рождество получаем открытку с ангелочками. Счастливого праздника, мир на земле и благодать людям, в течение часа выбросили поляков — получили дом с мебелью, посудой и одеждой и в придачу лесопилку в пятнадцати километрах от Познани. Еще, мол, поживем…