— Нам нельзя ее потерять! Пошевеливайтесь!

Вскоре мы догоняем ее. Она свернула на улицу Лайпу и теперь направляется к кафе Торчиани. В этом месте в полночь обычно собираются ночные птахи.

— Глупый аббат! Увязался за шлюхой, им тут несть числа, а ты поднимаешь шум.

— Нет, это не шлюха, это Маргарита!

Втолкуй ему! Наверняка опять ввяжется в какую-нибудь историю. Женщина резко поворачивает к Ратуше и, минуя Дом Черноголовых, статую Роланда, зеркальные двери магазина Якша, сияющие убранством фарфора и серебра, бежит прямо к набережной Даугавы. Янис Вридрикис за ней, вот-вот наступит на пятки. Не выдержав сальностей, коими встречные бродяги комментируют мою рысь, перебегаю улицу, стараюсь не отставать от Яниса Вридрикиса, Ну не идиотство ли? Сколько мы будем так чесать?

Но тут происходят нечто до такой степени потрясающее, что у меня еще и сейчас, когда вспоминаю, пробегают мурашки по спине. Откровенно говоря, я даже не могу восстановить в памяти и пересказать словами в точности, как все было, потому что действие совершилось молниеносно, словно в ускоренном кинокадре… Мы выскочили к Даугаве. Женщина легко взобралась на перила моста над правым понтоном, бросила на тротуар сумочку и, не издав ни звука, кинулась в воду. Высота была ничтожна, раздался легкий плеск, посредине взбурлившей волны взметнулись светлые пряди. Она барахталась в воде примерно шагах в пяти от берега. В это мгновение подоспел Янис Вридрикис. Он стянул свое двубортное сако, положил его аккуратно на мостовую и, как был в тельнице и в портках, осторожно спустился в реку. В несколько секунд магистр оказался возле несчастной, схватил ее за шиворот, завязалась борьба:

— Пустите! Пустите! Я не хочу жить, пустите!

Женщина сопротивлялась, отбивалась, раза два вырвалась и исчезла под водой, однако Янис Вридрикис вскоре ее обнаружил и вцепился в волосы так, что бедняжка жалобно вскрикнула.

Я тем временем лихорадочно развязывал трос, которым был прикреплен к мосту спасательный круг, бросил его через перила, оставив в руке просмоленный конец. Держитесь за круг!

— Почему вы не даете мне умереть? Пустите!

Я восхищался Янисом Вридрикисом. В эту минуту он и впрямь был достоин своего благоухающего имени — Амбрерод. Истинный бальзам для души, глаз и обоняния. Разве стал бы я сигать в воду и спасать чужую женщину? Как сказать… Стал бы я прыгать вслед за своим идеалом — Черной Мери? Да тоже как сказать… И вот я стоял на мосту и держал просмоленный конец, а Янис Вридрикис в воде цеплялся за круг, обхватив другой рукой теперь уже притихшую и вымокшую незнакомку. Вскоре оба стояли на понтоне. Мы долго мучились, пока вытащили незадачливую самоубийцу на берег и прислонили спиной к свае, она сидела на мостовой и тряслась, но не произносила больше ни слова…

И тут, надо же, Янис Вридрикис опустился перед ней на колени и нежно произнес:

— Маргарита, я люблю тебя!

Женщина всхлипнула — видимо, у нее все смешалось в голове — и потеряла сознание… В это время со стороны заречья на месту показался гнутый верх извозчичьей повозки. Это был тот самый старичок, чья колченогая кляча приволокла нас в «Алхамбру». Сидя на козлах, он выспался, протрезвился и теперь медленно приближается, напевая глухим голосом единственную песню, которую знал и которую привез когда-то со своей родины — Смоленска:

Хоть бы поторопился, с Яниса Вридрикиса вода льется ручьем — что мне с ними обоими делать?

— Фурман!

Извозчик знать ничего не хочет. Те двое, говорит, слишком мокрые и подозрительные. Напоминаю ему, что мы те самые богатые и щедрые господа, которые несколько часов назад заплатили чистыми ассигнациями, и старик сдается. Помогает поднять в кибитку окоченевшую даму, накрывает попоной.

— Куда везти?

Да, куда везти? В шикарных апартаментах «Ромы» Янису Вридрикису в таком непотребном виде нельзя показываться. Мою комнатку в Гризинькалне за это время наверняка сдали другому (как-никак два месяца не платил и глаз не показывал), остается махнуть к незнакомке. Но она лежит без сознания. Мы даже не знаем, как ее зовут. Что нам делать? Не ехать же в полицию…

Извозчик — душа-человек.

— Только не туда, — говорит, — не в полицию, это звери… Поезжайте ко мне. Моя старуха поворчит, поворчит для порядка и перестанет. Велю чай вскипятить с малиной, накроем матушку потеплее, чтоб прогрелась, а завтра видно будет, что и как. А ты, сударь, высушишь свое цыплячье ряженье и поедешь домой к мамаше за поркой!

Аптекарь втягивает голову в плечи и молчит. Сердце его ликует.

Занавески слегка зыбятся, светясь розовыми брызгами, таковы мои утра, зато дни — серые кадры, наполовину — небытие… понедельники, вторники, среды… понедельники, вторники, среды… Самыми печальными бывают воскресенья, но за ними снова бегут понедельники, вторники, среды… Двадцать седьмое число, месяц листопад, 1940 год…

Миновал октябрь, а doctor ord. будто бы нашел у меня бациллы. Бациллы! Разумеется, работать с открытым туберкулезом в наше время никому не разрешается. Умереть — да, это пожалуйста. Я получил письмо от Янки Сомерсета, он меня успокаивает. Велит готовиться, дескать, я не забыт: место второго дирижера по-прежнему свободно. Как только выздоровею, так…

Читаю газеты, журналы. Мне открывается новый неведомый мир. Писатели, композиторы, чьих имен я никогда раньше не слышал: Шолохов, Эренбург, Шостакович, Хачатурян. По радио передают стихи Маяковского.

Прошу Леонору разыскать в санаторной библиотеке что-нибудь в этом роде. Но doctor ord., говорит она, хмыкнул и сказал, что для агитации, мол, средства пока не отпущены. И велел мне передать «Сказку про дурачка и ежа». Я слишком миролюбив и удручен одиночеством, чтобы усмотреть в поступке доктора насмешку и глумленье — он ведь всегда так доброжелателен ко мне, так мил…

Зибель только что восстановил «Травиату», пишут в «Яунакас Зиняс»[14], поэтому «Тихий Дон» отложен до весны. Белый святой храм искусства воспрянул к новой жизни и обновился бессмертной «Травиатой», так сказать, «Дамой с камелиями». Шапку долой! Это они в своей башне из слоновой кости поистине здраво придумали.

Я получил от врача разрешение писать, сестричка снабжает меня нотной бумагой и письменными принадлежностями. Doctor ord. лично купил мне особый блокнот для заметок, расщедрился — не узнать.

Мой товарищ по палате — старый учитель — относительно сносный человек: много гуляет, много спит, много читает, между нами нет никаких трений, старикан даже не интересуется, что и как я пишу. Лишь в первый день, когда мы познакомились, пробурчал: а, значит, музыку сочиняете? Как вас угораздило? В мире и так шуму много, а вы еще добавляете — не понимаю. То ли под влиянием его здравомыслия, то ли по скудности музыкальных идей — я стал уделять главное внимание поваренной книге. Меня точно кто-то подстегивает: пиши да пиши! Наверное, потому, что все это время я тайно фантазировал и уже добрался в своих мыслях до того места, где мы с Янисом Вридрикисом спасаем у Понтонного моста незнакомку. Кусок написан только наполовину, притом набросан впопыхах, кое-как, без стилистической элегантности, перенасыщен событиями, испещрен грубыми и нецензурными словечками. Когда допишу до конца, начнется главное: художественная отделка «П.П.П.», на это уйдут месяцы, а может, и годы.