Со стороны большой пагоды раздались мрачные звуки и разнеслись по всему проснувшемуся городу. Звуки кимвал и колоколов чередовались между собой с погребальной заунывностью, возвещая о жертвоприношении, о царском сожжении в честь богов.

— Вот бьет час моего освобождения! — сказала она. — Меня ждут; я готова.

Царица бросила последний взгляд вниз. Там она заметила молчаливую толпу, которая, как ручьи, стекалась по улицам, по направлению к кладбищу. Это пораженный народ шел смотреть на смерть царицы, своей добродетельной богини. Женщины плакали, закрывая лица черными покрывалами, у мужчин волосы были посыпаны пеплом, а некоторые из них несли музыкальные инструменты, сломанные в знак траура.

— Бедный и дорогой народ! — бормотала царица, склоняя голову. — Мой наследник, конечно, не будет так любить тебя, как я! Прости, что я покидаю тебя таким образом, будь сострадателен к низости женщины, которая не может решиться жить в страданиях. Между тем я надеялась дать тебе хороший удел, я хотела дать тебе в цари могущественного и доброго героя, который укрепил и защитил бы тебя. Но он отвернулся от меня, отдернул руку, которой нежно поддерживал меня, унося на самое небо; он дал мне упасть с высоты моих мечтаний в пламя костра.

Она безучастным взором осмотрела еще раз деревья, сады и здания двора, где прошла ее жизнь.

— Того, о чем я жалею, нет здесь! — сказала она.

Она спустилась и отдалась в руки своих прислужниц, которые одели ее для жертвоприношения. Все плакали, оканчивая дрожащими руками свою работу. Слезы скатывались на драгоценные камни в блестящих складках нежной материи. Мангала спрятала лицо, и ее притворные рыдания вызывали улыбку царицы.

— Лила! Где ж Лила? — вскричала она, ища глазами отсутствующую подругу.

— Принцесса не могла пережить тебя, — сказала одна из женщин. — Говорят, она умерла. Знаменитый Абу-аль-Гассан находится около нее, и он запретил доступ к ее дворцу.

— Дорогая Лила! У меня нет времени сказать тебе последнее прости. О, ты, которая так любила меня, что могла бы радоваться моему счастью, которое разбивало твое! Ты, которая столько же, сколько и я, страдала из-за моего горя, может быть, умираешь из-за моей смерти; я посылаю тебе мои самые нежные чувства и уношу воспоминание о тебе, как о благовонном букете.

Урваси была одета. Она посмотрела в большое зеркало полированного золота, в то время, как ей прикрепляли гирлянду девственного жасмина.

Она в последний раз улыбнулась, как женщина, видя в зеркале небесное отражение, и сказала вполголоса:

— Восемнадцать лет, прекрасна и царица! О, жестокий возлюбленный, жертва достойна тебя!

Потом она вышла из своей комнаты, в сопровождении рыдающих женщин, и твердым шагом подвигалась между двух шпалер придворных и вельмож, которые, все в слезах, становились на колени на ее пути и целовали пол под ее ногами.

Когда она появилась на наружной галерее, где кончалась лестница, у народа вырвался громкий крик отчаяния. Взволнованная царица остановилась на минуту и скользнула взглядом по этой толпе с поднятыми к ней головами, потом сделала прощальный жест и спустилась.

В ту минуту, когда она была на последней ступеньке, существо, которое там сидело, уткнув подбородок между колен, с большой шапкой волос, быстро встало и устремило на удивленную царицу два блестящих глаза, сверкавших, как бриллианты. Она задрожала, узнав факира, который был известен своей святостью, и сделала шаг к нему.

— Ах, отец мой! — вскричала она, протягивая руки. — Окажи последнюю милость той, которая должна умереть, — ты, который все можешь!

— Чего ты хочешь от меня, — ты, красота которой обоготворяет плоть? Чего тебе надо от меня, преступное дитя, разрывающее чудную оболочку своей души?

— Чего я хочу? — спросила Урваси. — Я не имею утешения, как обыкновенные вдовы, у которых умирают мужья, после жизни, полной любви, — утешения, покидая землю, поддерживать на своих коленях безжизненное тело возлюбленного. Если бы я могла по крайней мере еще раз увидеть его лицо, смерть для меня была бы приятней. Отец, умоляю тебя, заклинай Майю, сделай, чтобы явился передо мной тот, кого я хотела убить сама и из-за которого сама теперь умираю.

— Ты будешь услышана, прекрасная дева! — сказал факир. — Он явится, ты увидишь, как он прибежит, обезумев от страха и любви. Тогда сойди с костра, беги в его объятия: они сомкнутся над тобой, чтобы унести тебя на небо.

— Ах, благодарю, благодарю! — воскликнула царица, схватив руку Сата-Нанды и благоговейно целуя ее.

Каста браминов подвигалась к ней навстречу с Панх-Ананом во главе; но толпа, менее почтительная, чем всегда, не торопясь, расступалась перед ними. Можно было даже сказать, что враждебный ропот пробегал там и сям, и что как бы нечаянно, святым отцам заграждали дорогу. По знаку своего господина, рабы Панх-Анана рассыпали несколько ударов направо и налево своими серебряными палками; народ отступил, бросая злобные взгляды ненависти на министра. В толпе распространился слух, что Панх-Анан принудил царицу назначить его своим наследником и что он толкнул ее на жертвенник, чтобы завладеть ее короной. Новость, что жестокий и жадный брамин, которого так боялись и ненавидели, наследует этой любимой государыне, усиливало отчаяние, вызванное жертвоприношением.

Урваси села в носилки, ища глазами факира, который замешался в толпе. Она заметила, как он с удовольствием потирал руки, слушая ропот толпы.

Дорога была длинная и трудная. Нужно было рассекать живые волны, нарочно загораживавшие проход, представляя слабое сопротивление ударам палок и натискам всадников. Иногда цепь всадников разрывалась, и ворвавшаяся толпа тянулась, ползая на коленях, к носилкам.

— Царица, царица! Не покидай нас! — кричали люди. — Что с нами будет без тебя? Мы привыкли к твоей благодетельной руке, и всякое другое иго раздавит нас.

— Мы будем тебя так любить, что ты забудешь свое горе, останься, останься! Ты должна быть с нами. Откажись от этой ужасной смерти! Сжалься над твоим народом, который готов погибнуть вместе с тобой!

Народ хватался за носильщиков, умоляя их не идти вперед, тогда как царица, в слезах, откидывалась в глубь носилок.

Министр, полный беспокойства, отдал приказание рассеять толпу ударами копий. Послышались крики, жалобы, и кровь полилась на землю; но дорога стала свободной; и вскоре все вступили в тень царского кладбища.

На открытом месте, где позже должен был возвышаться надгробный памятник из мрамора и золота, был воздвигнут костер из сандалового дерева. На каждом углу рабы держали зажженные факелы.

Увидя вдруг эту груду бревен и валежника, Урваси с непобедимым ужасом откинулась назад, закрывая лицо руками. Но ее гордость быстро вернул ей мужество: она резко подняла голову и храбро посмотрела на место жертвоприношения.

Брамины поместились на площадке, против костра, и с поднятыми вверх руками стали на молитву. Под ними глухо заиграли музыканты, мало-помалу увеличивая шум. Толпа, сдерживаемая стражей, составляла как бы стену на некотором расстоянии.

Вокруг костра развешивали гирлянды цветов и зелени, которые почти совсем скрывали его. Молодые девушки, ходя вокруг него, лили на землю амбру и мускус; потом они вернулись к царице, которая, срывая с себя украшения, раздавала их им.

Нанх-Анан приблизился к Урваси с полной чашей в руках. Он восхвалял царицу с напыщенным жаром, очертил главные деяния ее царствования и провозгласил ей счастливое существование в будущей жизни. Он обещал выстроить в честь нее храм, как в честь богини, и в конце концов поздравил богов с принятием ее в их мир. Потом он протянул ей напиток. Обыкновенно его составляли из усыпляющего сока для того, чтобы жертва онемела, так как страшное возмущение природы перед убийством могло вызвать соблазн. Но Панх-Анан, боясь, чтобы народ не предпринял чего-нибудь для освобождения царицы, усилил порцию яда, чтобы навсегда усыпить ту, которая выпьет его.

Урваси твердым голосом поблагодарила его, схватила чашу, в слезах протянула ее к толпе, как бы прощаясь с ней в последний раз, и поднесла ее к губам.