Лезвие до самого кончика покрылось пятнами ржавчины, и в первые двое суток своего одиночного путешествия, когда Гарри приходилось то прятаться, то бежать, отрываясь от преследования, он вынимал нож из-за пазухи и недоверчиво рассматривал его, а потом крепче сжимал, и это его успокаивало.

Вечером второго дня он заблудился в песчаных дюнах Обака и бродил наугад. У него почти не осталось воды и лишь скудный запас фиников. Наконец, он споткнулся и рухнул без сил, с горечью понимая, что Абу Фатма и колодец не далее чем в миле от того места, где он лежал. Но даже в этот момент крайнего истощения нож служил ему талисманом. Фивершем схватил грубую деревянную рукоятку, слишком маленькую для руки европейца, и пробежал пальцами по ржавому лезвию. Клинок велел ему сохранять присутствие духа, раз однажды он уже с честью прошел испытание. Но задолго до того, как Фивершем увидел белые дома Суакина, это чувство бурного восторга исчезло, и нож стал символом бессмысленных жестокостей его детства и жалкой недальновидности, которая в итоге привела к отставке.

Теперь он понял слова лейтенанта Сатча в гриль-зале ресторана «Критерион», когда он цитировал «Гамлета» в качестве примера. «Он предвидит, обдумывает и представляет события и последствия во всех подробностях — и содрогается. Но когда приходит время действовать, разве он отступает?» И вспоминая эти слова, той майской ночью, спустя четыре года, Гарри Фивершем постукивал по столу ножом на веранде капитана Уиллоби и снова рассказывал с горечью в голосе: «Я заблуждался, но это заблуждение заставило страдать женщину, которую я хотел оградить от страданий. Но я за это заплатил, сломав себе жизнь».

Капитан Уиллоби не понял, как не понял бы генерал Фивершем, как не поняла в свое время и Этни. Но Уиллоби хорошо запомнил эти слова и повторил их, а Этни прожила пять несчастливых лет с тех пор, как Гарри Фивершем в маленькой комнатке Леннон-хауса рассказал о своем детстве, о потере матери, о бездонной пропасти между ним и отцом, о страхе бесчестия, который преследовал его по ночам.

— Да, он заблуждался, — воскликнула она. — Я понимаю. Мне следовало понять давным-давно. Когда принесли перья, он рассказал мне, почему их прислали, глядя прямо в глаза. Когда о них узнал мой отец, он довольно спокойно ждал и встретился с ним лицом к лицу.

Было и еще одно важное доказательство, и Этни могла бы обратить на него внимание. Гарри Фивершем отправился в Брод-плейс и так же откровенно признался во всем старому генералу. Теперь Этни знала достаточно.

— Он боялся, что струсит, а не того, что его ранят! — воскликнула она. — Если бы я была чуть старше, чуть менее самоуверенной, чуть менее узколобой! Я бы его услышала. Я бы поняла. В любом случае, мне не следовало быть такой жестокой.

Не в первый раз ее охватило раскаяние за четвертое перо, которое она добавила к тем трем, и она молча сидела, раздавленная этим раскаянием. Однако капитан Уиллоби был упрямцем, не желавшим признавать ошибки. Он видел, что раскаяние Этни некоторым образом обвиняет и его, и не был готов страдать.

— Да, но с практической точки зрения эти различия слишком размыты, — сказал он. — Миром не правят тонкие различия. И потому я ни за что не поверю, что во всем виноваты мы трое, а если мы не виноваты, то вам уж точно не в чем себя упрекнуть.

Этни не стала раздумывать, что он имел в виду, говоря о ней. Глядя, как он самодовольно развалился на скамейке, она закипела гневом. Увлекшись историей, она на некоторое время позабыла о рассказчике, а теперь оглядела его с головы до ног. Упрямый тупица, как он смел судить даже ничтожнейшего из своих товарищей, не говоря о Гарри Фивершеме? И тут же вспомнила, что сама поддерживала его суждения.

Этни вспыхнула от стыда. Она плотно сжала губы, краем глаза наблюдая за Уиллоби в ожидании момента, когда он откроет рот, готовая яростно на него наброситься. Во всём его повествовании сквозило снисходительное отношение к Фивершему. «Пусть только начнёт снова», — думала Этни. Но капитан Уиллоби ничего больше не говорил, и ей самой пришлось прервать молчание.

— Кто из вас троих первым придумал послать перья? — вызывающе спросила она. — Не вы?

— Нет, кажется, это был Тренч.

— Тренч! — воскликнула Этни, ударив по ладони кулаком, в котором было зажато перо. — Я запомню это имя.

— Но я разделяю с ним ответственность, — заверил ее капитан Уиллоби, — и не собираюсь от нее уклоняться. Мне жаль, что мы причинили вам боль, но я не считаю, что ошибался. Я забираю перо и снимаю обвинения, но это ваша заслуга.

— Моя? Что вы имеете в виду? — спросила Этни.

Капитан Уиллоби с удивлением повернулся к ней.

— Человек может жить в Судане, но при этом все же иметь некоторое понятие о женщинах и их безграничной способности прощать. Вы отдали перья Фивершему, чтобы он смог восстановить свою честь. Это совершенно очевидно.

Еще до того, как капитан Уиллоби закончил фразу, Этни вскочила на ноги и некоторое время неподвижно стояла, отвернувшись от него. В своем невежестве Уиллоби, как и многие тупицы до него, ударил с такой точностью, какой никогда не достиг бы, используя свой ум. Он внезапно показал Этни путь, которым она могла пойти, но не сделала этого, и собственное раскаяние ясно дало ей понять, что именно она должна была сделать. Но она не искала себе оправданий и не позволила Уиллоби дальше пребывать в заблуждении. Она призналась себе, что ей недоставало великодушия и справедливости, и была рада этому, поскольку ее ошибка стала возможностью для Гарри Фивершема проявить величие.

— Вы можете повторить ваши слова? — тихо спросила она. — Очень медленно, пожалуйста.

— Вы отдали перья Фивершему...

— Он сам вам так сказал?

— Да, — продолжил капитан Уилооби, — дабы впоследствии он своей храбростью убедил тех, кто их послал, взять их назад, и восстановил свою честь.

— Этого он вам не говорил?

— Нет, я сам догадался. Видите ли, на первый взгляд позор Фивершема казался несмываемым. Возможность могла не представиться никогда. Скорее даже, она не могла представиться. Ему ведь и в самом деле пришлось ждать три года на Суакинском базаре. Нет, мисс Юстас, только женщина, с ее женской верой, могла придумать этот план и вдохновить мужчину воплотить его.

Этни рассмеялась и повернулась к нему. Ее лицо светилось гордостью, каким-то странным образом гордость придала кротость ее взгляду, неземную яркость румянцу на ее щеках и улыбке. Уиллоби, смотревший на нее, вышел из себя.

— Да, — воскликнул он, — это вы спланировали его искупление.

Этни снова радостно рассмеялась.

— Он рассказывал вам о четвертом пере? — спросила она.

— Нет.

— Я скажу вам правду, — сказала она, садясь на свое место. — Это его собственный план от начала до конца. И я ни на что его не вдохновляла. До сего дня я ни слова не слышала ни о каком плане. С той ночи в Донеголе я не имела вестей о мистере Фивершеме. Я велела ему забрать перья, потому что они принадлежали ему, я хотела показать, что согласна с обвинениями. Жестоко? Но я пошла дальше. Я вынула из своего веера четвертое перо и вручила ему. Я хотела порвать с ним навсегда, положить конец не только знакомству с ним, но и любым теплым чувствам, которые он мог бы сохранить ко мне или я к нему. Я хотела удостовериться, что мы станем навсегда чужими, сейчас и... потом, — последние слова она произнесла шепотом.

Капитан Уиллоби не понял, что она имела в виду. Возможно, лишь лейтенант Сатч и сам Гарри Фивершем могли бы понять.

— Мне было грустно и горько, когда я это сделала, — продолжила она. — Наверное, мне всегда было горько с того дня. Думаю, все пять лет я ни на минуту не забывала то четвертое перо и спокойное достоинство, с которым он его принял. Но сегодня я рада, — и ее тихий голос зазвенел от гордости. — О, я так рада! Ведь это его замысел и его воплощение. Только его, и я очень горда. Он не нуждался ни в женской вере, ни в побуждении.

— Однако он послал его вам, — озадаченно указал на перо Уиллоби.