III
Пою, чтоб время скоротать —
Его осталось мало мне.
Так чертят пальцем на окне,
Сидят над прудом — благодать
Часами камешки швырять.
Пою, чтоб время скоротать.
Чудесный день был прожит мной.
О нем вы помните иль нет?
Преодолел я стену лет,
Слух полон дивною волной.
Наги мир теперь совсем иной.
Чудесный день был прожит мной.
Пойдем! Пусть рук прервется связь.
Пусть лоб и венчик славы — врозь.
Нам первым увидать пришлось,
Как ходят тучи ниже нас
И жаворонок ниже нас.
Пусть наших рук прервется связь.
Мы сотворили лунный свет
Для наших статуй и дворцов.
Пусть мы умрем в конце концов,
Уходит ночь за ночью вслед,
Китай народный встал в ответ.
Мы сотворили лунный свет.
Я без конца твердить готов:
Событьями был полон век,
Достиг величья человек.
Превыше гор, морей, лесов
Звучанье наших голосов.
Я без конца твердить готов.
Пою, чтоб время шло быстрей.
Смычок служил так много лет,
Стирает камни рикошет.
Нисходит тень последних дней.
Любовь, ты трогательна в ней.
Пою, чтоб время шло быстрей.
Я с песней, я пою в пути,
Пою, чтоб время провести.
ПАРИЖ ДВАДЦАТЬ ЛЕТ СПУСТЯ
Знакомы ль вам оттенки вечеров?
Центр города — пейзаж в плохой кинокартине.
Прохожие, дома, какой-то сточный ров,
Сомнительный тупик — пожалуй, слишком сини.
Клубится, как туман, шум, грохот, крик и рев.
Я замечал: в такие вечера
Машины ходят медленней немного.
Шла у Фролика крупная игра.
Встал старый человек, колеблясь у порога, —
Он проигрался, и ему пора.
Не кликнуть ли такси, швейцар его спросил.
Ведь не пешком же… Мимо шла машина,
Свободное вечернее такси —
Она в гараж, наверное, спешила,
И было на флажке написано: Пасси.
Что ж, надо выбрать, тот или другой.
Моя поэма игрока избрала,—
Седого, с волочащейся ногой,
Он в желтой куртке, он глядит устало,
Давно не брит, на красных веках гной, —
Чтоб снова он обрел в ней голос свой.
Чтоб в зеркалах витрин, в асфальтах площадей,
Они друг друга скоро потеряли,
Иль в хлопанье сидений и дверей
В набитом до отказа кинозале
Поднять за ним вослед рассерженных людей.
О сумерки! Париж! Вновь каждый твой чердак,
Замкнув свой стол, взяв шляпу — ах, все то же! —
В усталый этот час припудрит кое-как
Свое лицо, чтоб скрыть потливость кожи,
И, в зеркало взглянув, утешится, бедняк!
А будут ли еще в поэме той герои?
Все люди, что торопятся в метро,
Толкаясь, вдаль глядят, в вагоне тесном стоя,
В тот час, когда из своего бюро
Спешит случайность стать твоей судьбою.
Машины встали. Красные огни.
Как долго осень карты тасовала,
Как волновались люди — все они
Хотели пересдачи, — всё сначала!
Но ветер им пути указывал одни.
Все шло по-старому. Знакомый всем куплет
Свистел какой-то проходимец бледноликий,
Реклама, что знакома много лет,
Вновь зажигала белые гвоздики.
Как тело девичье, дрожал их чистый свет.
За громом города идет конвой теней,
Раскрыв веломоторы веерами.
На мостовых сердец литаврами дверей
Он отбивает польку вечерами
И мертвую листву взвивает все сильней.
Когда стихает шум, нисходит тишина,
Как розовый цветок, благоуханна,
Бездонна, как мгновенная волна,
Нисходит тишина, и это очень странно.
Как бы от двух любовников она.
Пустынные кварталы. Очень мало
Меж зданиями неба. Теснота.
На площади король на глыбе пьедестала,
Вокруг — торговли злая пестрота,
И вдалеке шаги звучат устало.
Шаги уходят прочь, шаги уходят прочь,
И гаснут песни, гаснет смех, который
Насмешлив так, что слушать нам невмочь.
Дверь, жалобу, мурлыканье мотора,
Икоту и рыданье душит ночь.
Иные в театр спешат — таких немало есть.
Пальто на вешалку. В порядке ль туалеты?
Программку бы добыть, но только где — бог весть.
Другую б лучше шляпку… Где билеты?
Билеты у меня. Места сто пять, сто шесть.
Неведомый народ! Что их влечет сюда?
Дань моде? Скука? Неужели пьеса?
«Жан-Жак Готье не в образе…» «Да, да!»
Желанье все забыть? Остатки интереса?
Потребность показаться иногда?
Ну что ж, пришел сюда ненадолго весь свет
И душу рад отдать превратностям сюжета.
Вся драма — в их глазах. Пошли! Его тут нет,
Кого ищу я. На Монмартре где-то
Он встречным женщинам глядит вослед.
Он выбрит и завит. Его мечта — Алжир.
Он выпивает кружку пива в баре,
Потом он по пути заходит в тир,
Потом сидит один в молочной на бульваре
И злобствует с тоски на целый мир.
У радиолы, голову склонив,
В Пате-Кермесс он медлит в ожиданьи.
Как в мотыльке ночном, в нем к музыке порыв,
И для него любовное свиданье —
Его любимой песенки мотив.
Он слышит шумы пальмовых ветвей,
И ослик в цвет холмов ему как будто снится…
Глаза у матери моей черное диких голубей…
Вода течет по склону черепицы
И детство вновь ко мне приходит вместе с ней.
Моя равнина! Там лучи горят
Так жарко, что сгорает тень оливы.
Во всем оливы вкус и аромат…
Феллахи, вот земля, где вы счастливы,
Пока не вышел к вам карательный отряд.
Моя равнина! Туч над нею нет,
И не было дождя в момент удара грома.
И от деревни той остался только след,
И пахнет до сих пор горелая солома, —
Земля взывает к мести много лет.
Пластинки вертятся. Цветной огонь вокруг.
Пате-Кермесс рокочет монотонно.
У каждой песни свой отличный звук…
Он вновь открыл глаза, как будто два бутона…
Он вновь открыл глаза чернее страшных мук…
Бог с ним, а мы с солдатами пойдем.
Пилотки на ухо. Толкается пехота.
Чем громче голоса, тем глубже ночь кругом.
Ведь Троица прошла — тем больше спать охота.
Заморосило реденьким дождем.
Нас к площади Пигаль стихи ведут давно.
Пусть каждый помнит то, что прочитал, получше.
Я зеркало вам дал. Законно ли оно?
Вы выбирали сами. Это случай.
Не нравитесь себе? Мне это все равно.
Прекрасная наездница, вперед!
Туристы понаехали заране,
И пробки в потолок, и музыка ревет.
Хотите ли вы свинства на экране
Иль обнаженный девичий живот?
Привет тебе, Лотрек, великий грустный гном!
Здесь до зари твое искусство правит.
Хористки и танцовщицы кругом.
Спешите к нам! Париж вам шлюху предоставит.
Машины всё идут. Туристов полон дом.