— Батюшки! Да это же настоящий пар! Как вы хорошо нарисовали! Вот бы мне так научиться…

— А ты тоже любишь рисовать?

— Очень, очень люблю!

И девочка рассказала про табуретку, про портрет Мурзика. Потом начала рассказывать про рисунок тюрьмы — и остановилась. Алексей Алексеевич заметил, как слезинка покатилась по её щеке. Он молча погладил девочку по волосам и спросил:

— Отец-то где у тебя?

— В остроге, — едва слышно ответила Валя и сейчас же громко добавила: — Только он не вор!

— А почему он в тюрьме? — расспрашивал художник.

— Он… он — поличичичский, — с большим трудом выговорила девочка непривычное слово.

— Политический! — поправил её Кончиков. — А за что его посадили?

Но как могла Валя объяснить? Она знала только одно: папа сидит за правду.

Старик ласково глядел на маленькую гостью. Он налил ей стакан горячего сладкого чаю, дал ломоть белого хлеба с колбасой. Девочка отломила кусочек и с жадностью съела его.

— Кушай, кушай, — угощал её хозяин.

Прощаясь, он сказал:

— Заходи ко мне почаще. — И потом долго сидел у потухшего самовара. Кончикову вспомнилось, как одиннадцать лет назад, в дни революции 1905 года, он всю ночь тщательно выписывал на знамени: «Долой самодержавие!» А на следующий день он, тогда еще бодрый, крепкий, шёл вместе с другими и пел. И высоко над головами демонстрантов плыли знамёна и лозунги, написанные им… А потом, — живописец тяжело вздохнул, — потом все узнали, что царское правительство подавило московское вооружённое восстание. Оно жестоко расправлялось с восставшим народом. Карательные экспедиции, казни — вот что сменило дни свободы. Тюрьмы были переполнены. Даже здесь, в отдалённом городе на Каме, хватали и сажали всех, кто сочувствовал революции. Донесли и на живописца Кончикова. В жандармском управлении его спросили:

— Это ты разрисовывал надписи на знамёнах?

— Я, — спокойно ответил он. — Это же моя профессия. Иначе я с голоду умру.

Несколько месяцев Алексея Алексеевича продержали в сырой тёмной камере. Тяжело ему там было!..

Кончиков подумал о Валином отце.

«А девочка-то хорошая, кажется! И рисовать любит… Но какая она голодная! Надо бы её подкормить».

Глава вторая

Почти каждое воскресенье Валя носила отцу передачу. На обратном пути из тюрьмы она часто забегала к живописцу. Девочка деловито оглядывалась и принималась прибирать его небольшую квартирку. Потом они вместе пили чай, и Валя слушала рассказы Алексея Алексеевича. Он еще мальчишкой полюбил краски и кисти. Его отдали в подмастерья к маляру. Потом Кончиков как-то сам научился писать вывески. В постоянной работе прошла вся его жизнь. Жена умерла лет пять назад. Детей не было. Старик жил совсем одиноко. Живопись заменяла ему всё.

Как-то Валя пришла, когда Алексей Алексеевич спешил закончить вывеску для нового магазина.

— Некогда мне сегодня чаёвничать с тобой! — сказал он, укладывая железный лист на столе. Девочка хотела уйти, но старик остановил её: — Разотри-ка мне краски!

Валя старательно тёрла, а сама наблюдала за работой мастера. Вот он разметил все буквы на длинном железном листе, ещё раз промерил и тоненько обвёл каждую букву. Потом отошёл в сторону, снова всё просмотрел и только тогда начал заливать буквы золотистой краской. Раскрыв рот, девочка следила, как быстро и красиво он работает.

— Что, кончила? — спросил Алексей Алексеевич. Он дал Вале двугривенный и велел прийти на следующий день.

По дороге домой Валя думала: сумела бы она также ровно положить краску?

Однажды Алексей Алексеевич сказал ей:

— Докрась-ка здесь!

Дрожащими руками принялась Валя за работу. Она едва прикасалась кисточкой к железному листу.

— А ты смелее, смелее! — ободрял её мастер. Валя расхрабрилась.

Всё шло хорошо. Ровненько ложилась вокруг блестящих букв коричневая краска фона. Вдруг девочка вскрикнула и уронила кисть на пол. Она с ужасом смотрела, как тёмное пятно наплывает на золотые буквы. Пятно казалось ей огромным.

Алексей Алексеевич! поднялся со стула.

«Пусть ударит, прибьёт!» — думала Валя, и это не пугало её. Она знала, что виновата. Терзала мысль, что она испортила прекрасную работу художника.

— Эх ты, горе-малярка! — сказал Алексей Алексеевич. Он осторожно, тоненьким ножичком снял коричневую краску, и пятно оказалось совсем не таким большим, как думала Валя. Испорченное место живописец заново покрыл краской, и девочка вздохнула с облегчением: буква по-прежнему сияла золотом.

— Теперь вот здесь покрась! — указал мастер на узенькое местечко между двумя буквами.

— Что вы! Я опять испорчу.

Алексей Алексеевич хитро скосил глаза и сказал:

— Нет, теперь-то ты не испортишь!

С великим страхом принялась девочка за работу и выкрасила хорошо.

— Молодец, малярка! Из тебя будет толк! — похвалил её живописец. — Валя, а ты дома-то рисуешь?

— Конечно, только у меня очень плохо получается, дядя Алёша! Вчера собиралась нарисовать такой же сапог, как этот, — указала девочка на вывеску, — нашла дома старый папин сапог, вычистила его и поставила на стол. Долго рисовала, а получилось у меня совсем иначе, чем у вас!

Валя вытащила из кармана пальто листок бумаги.

— Вот поглядите! У вас стоит прямо, как часовой. А мой всё косился в сторону. Так и на рисунке вышел… И ещё — у вас не видно, куда ногу вставляют, а у меня почему-то видно. И ваш такой чинный, аккуратный, красивый, а у меня не получилось. Может, оттого, что я со старого сапога рисовала?

Живописец разглядывал Валин рисунок, сравнивал его со своим. С детства ему хотелось рисовать картины, большие картины, правдиво рассказывающие о жизни людей. Ничего из этой мечты не вышло… Вздохнув, он сказал:

— Ты хорошо написала, девочка. У тебя-то сапог настоящий. А я малюю, не считаясь с натурой. На вывеске всё сойдёт!.. Ну как, завтра придёшь?

— Завтра — воскресенье. Мы к папе на свидание пойдём! Его всё не выпускают!..

В тюрьме Столбова узнала, что суд над Димитрием и его товарищами, наконец, состоялся. В приговоре было сказано: «За подстрекательство к забастовкам в военное время сослать на три года в Сибирь». Горько плакала она, и Валя вместе с нею. Правда, девочка не представляла себе, что такое ссылка, и о Сибири она ничего не слышала. Одно ей было понятно: папу, любимого, самого лучшего папу она не увидит долго, долго.

Тяжёлым было последнее свидание. Опять, как и прежде, между ними стоял часовой. Он даже не позволил Столбову обнять на прощание жену и дочь. Но Валя выждала минутку, когда часовой отвернулся, бросилась к отцу и повисла у него на шее.

— Не забывай меня! — шепнул Димитрий и крепко поцеловал дочку.

Мать возвратилась из тюрьмы, обливаясь слезами. Валя не плакала. Молчаливая, погружённая в недетские думы, сидела она с Мурзиком на коленях.

«„Не забывай меня“, — мысленно повторяла девочка. — Да разве я могу забыть папу?..»

Она ещё больше возненавидела тюремщиков и решила, что будет так же бороться за правду, как её отец.

Глава третья

Всю ночь Евдокия Ивановна металась в жару, а на следующий день её увезли в больницу. Валя осталась одна в маленьком домишке. Отец Лены, иногда навещавший Столбовых, хотел увести девочку к себе, но она сказала:

— Я буду работать, чтоб помогать маме.

— Куда тебе! От горшка два вершка, а задумала помощницей стать! — с удивлением сказал рабочий. Девочка смотрела на него серьёзно и твёрдо.

«Вся в отца!» — подумал он, но повторил:

— Пойдём к нам. С Леной тебе весело будет. Да и кошку с собой захватить можешь.

Но Валя рассказала ему про Алексея Алексеевича, про то, как часто она помогала ему.

Кончикова многие хорошо знали. Почти все вывески в городе были написаны им. Выслушав Валю, рабочий сказал: