Изменить стиль страницы

После таких музыкально-литературоведческих прений Алиса уходила от меня особенно надолго, награждая меня на прощание, как и положено, поцелуем-прощанием-навсегда и прихватив с собой весь наш наличный запас денег, — и я не был уверен, что она слушает там классику, работает, читает книги или предается какому-нибудь иному высоконравственному занятию. Телефон она отключала.

Она уходила туда, к «бабушке», то есть на свою прежнюю квартиру, захватив с собой портфель, немного вещей, компактную пудру и портативную (компактную же) машинку «Олимпия». Я слонялся вечерами по пустой квартире, а Дези понимающе смотрела на меня со своего лежака и тяжко вздыхала. Я сидел на кухне, и ревновал, и пил рислинг пополам с «Перцовой» — тошнотворнейший коктейль, в сущности, но зато моего собственного изобретения.

Я грустил, когда она уходила. Из-за чего спор, в сущности? Из-за принципов? Принципы, идеи, убеждения — ха-ха. Не стоит того. Алиса лучше любой идеи. Она сама идея, если хотите. Даже целая система идей и принципов: Гегель и вся мировая диалектика в одном лице. Я сам не раз убеждался в этом. Достаточно было обнажиться ее плечу или невзначай распахнуться ее халату.

Я грустил, когда ее не было. Я ходил, скитался по комнатам, перебирал ее вещи. Они попадались всюду, в самых неожиданных местах. Я их водворял на место. Любовно складывал их, разглаживал, поднимал. Подбирал ее книги, которые можно было найти всюду — и в ванной, и под кроватью, и даже в холодильнике: Алиса была довольно рассеянной. Я вытаскивал из книги закладку и ставил книгу на место. Я знал: больше к ней Алиса не вернется, даже не вспомнит про нее. Закладка на первой сотне страниц. Я не трогал только «Игры в бисер» — Алиса всегда обнаруживала, если я ее убирал, и сердилась на меня. Все равно вряд ли когда-нибудь она эту книгу прочтет. И я надевал супер.

Дези всюду ходила за мной по квартире, понурая, как лошадь. Я включал телевизор, чтобы как-нибудь отвлечь ее; она ложилась у столика с телефоном и ждала звонка. Звонка не было. Случалось, что, когда мы с Дези смотрели по телевизору какой-нибудь фильм или пьесу и там звонили в дверь тем же мелодичным звонком, что и у нас, Дези срывалась с места и, неуклюже развернувшись, неслась во весь опор к выходу, но потом, поняв свою оплошность, пристыженная, возвращалась назад. Она ждала хозяйку. Когда же в фильме звонил телефон, собака только косилась на наш аппарат и вопросительно смотрела на меня. Она спрашивала, когда я позвоню. Я звонил.

Я звонил. После семи — десяти дней разлуки осада снималась, и Алиса подключала свой телефон. Не может же она, в самом деле, обходиться без него. В самом деле. Он просто необходим ей для работы. Для ее дружеских бесед, наконец. С ее подругами и друзьями, с товарищами. И она — дитя XX века, без телефона она не может. Дитя цивилизации, да. Которое ни за что не позвонит само, но которое уже подключило телефон и ждет. И слишком быстро или слишком медленно — смотря по обстоятельствам — поднимает трубку. И часто в нее дышит.

Я звоню ей. Так и так, мол. Привет — привет. Ну, как ты? Ничего. А ты? Тоже. Да, от дочери письмо, не хотела бы Алиса прочесть его, очень интересное, между прочим, письмо, очень. От дочери? Письмо? Интересное? Ну что ж, пожалуй. Письмо надо прочесть. От дочери все-таки. По дочери она соскучилась. Да и по дому тоже. Даже — по собаке, именно по ним. Но не по мне. Ко мне она равнодушна. Она возвращается.

Равнодушие! Какое человеческое чувство. Оно меня согревает, мне становится теплее.

Когда Алиса вернется, я дам ей прочесть какое-нибудь старое письмо Катьки, и Алиса сделает вид, что этого не заметила. Какая умная стала девочка, взрослая, можно сказать, почти невеста. Надо как-нибудь все-таки собраться и поехать к ней вместе. Да, вместе, ты же знаешь, она боготворит тебя. Говорит, ты ее настоящий отец.

Она возвращается.

Я САМ

Теперь — я сам.

Хотя мой облик, я уверен, уже давно сложился в вашем сознании, я все-таки решаюсь подтвердить его. Надеюсь, противоречий не будет.

Я Роберт. Тридцати с лишком лет. Не курю (бросил), не пью (бросил), художник-оформитель. Роберт.

В соответствии с именем я темноволос (не угольная чернота грузина, не смоляная — азербайджанца, не курчавая — африканца, не влажно блестящая — корейца или японца, а мутная, грязная темь в коричневых подпалинах войлока да плюс еще несколько нитей седины), худ и высок. Волосы у меня мягкие, негустые, шелковистые, несколько завивающихся прядей над ушами и на затылке. Чем жиже они становятся, тем больше вьются. Простору больше. Лицо вытянутое, худое. Раньше Алиса говорила о нем: аскетическое лицо ученого, теперь — лицо завистника и семейного тирана. Хотя вроде бы я никому не завидую и никого не тираню. Разве что нашу собаку, которую люблю. В любви я действительно деспот.

Зубы у меня плохие, двух нет. Плечи покатые, свислые. Сутул. Рост 182. Размер обуви — 42,5. Уши маленькие, породистые, и иногда Алиса ревниво измеряет их, когда ей кажется, что у нее больше. Ей хотелось бы тоже иметь такие, хотя у ней самой неплохие. Глаз нет. То есть кое-какие, конечно, имеются, но на лице их как-то не заметно: тусклые, маленькие, круглые, как пуговки, с кровяными прожилками, веки припухшие, ресниц почему-то нет: выпали. Цвет неопределим. Они у меня с детства такие, мои глаза. Незаметные. Пробовал носить усы и бороду, но потом я это отменил (не я, мое имя; борода бы, впрочем, была нелишней).

После антропометрических данных переходим к психометрическим.

Когда мои родители давали мне это имя (собственно, одна мать — в честь своего отца, моего деда, немца с Поволжья: отец от нарекания уклонился, как уклонился позже от моей судьбы) — когда мои родители давали мне это имя, то, конечно, не знали, что что-то они мне этим именем запретят, а что-то и предпишут.

Мое имя бежит высоты и огня (да, мое имя бежит высоты и огня, но вода ему, кажется, не противопоказана; все-таки примерим: спившийся окончательно интеллигент, бывший завлит или кинорежисссер Роберт, теперь председатель местного общества спасения на водах — в самый раз; или: полуразвалившийся, совсем седой, с трехдневной небритой щетиной лодочник Роберт (автор когда-то нашумевшей журнальной статьи, теперь всеми забытой), дрожащими руками вычерпывающий воду из шлюпки (совком, совком!), выдающий отдыхающим весла, спасательные круги, берущий на чай… подходит? (такое солнце, а он дышит в руки, и дрожит, и берет на чай; такое солнце!); или: худой, небритый сцепщик вагонов Роберт, постепенно (после того как, пьяный, чуть не угодил под пятившийся состав) — постепенно переходящий в заправщики воды, — в самый раз, не так ли? (когда бак уже бывает полон, Роберт, сбросив извивающийся резиновый шланг, любит посмотреть в черную воду и ощутить сладкий зов бесконечности — и звон бесконечности в ушах); или, наконец, после окончательного спития другой Роберт, почти родной брат предыдущего — и тоже все к воде, к воде… (жена ушла к другому, дети меняют фамилию) — или, наконец, после окончательного спития, другой Роберт — но тоже у воды: зимняя стоячая прорубь и он — брошенный муж, отец двух детей и двух зарезанных бесталанных поэм, схоронивший недавно мать, выросший без отца, сирота, в сущности, сирота — а в карманах разобранная гантель (специально для этой цели покупал, десятькилограммовбудетдовольносказалпродавец, десятькилограммовбудетдовольносказалон); и вот: прорубь и он (специально едем сюда на электричке), и вот еще ужасная подробность: берем билет, ведь из последних грошей, но берем (а никогда раньше не брали) — берем, значит, билет, чтобы все, значит, как полагается, как принято, как у людей, — едем сюда на электричке, одеваемся потеплей, надеваем на себя все недопропитое — майку, теплое белье, свитер — и едем; а ведь на улице уже оттепель, уже почти весна, тает; и вот еще это: унты, вот что ужасно — билет и унты — зачем он только их… (ах, как тает, как бежит с крыш, разламываются в воздухе сосульки!) — но чтобы, значит, все как у людей, чтобы не было холодно и зябко (ах, как он жалел еще по дороге, что не захватил шарф, но не возвращаться же за ним, в самом деле, назад, в самом деле)… отчего это ему так шла оттепель, и унты, и забытый шарф? — ах, просто: солнечный высокий берег, уже наполовину оттаявший, осыпающийся, травянистый, в прошлогодней сухой траве: он пробирается по нему, спускается, но боится спуститься вниз; вниз, на лед, боится замочить ноги, вода уже заливает лед; все-таки надо решаться, надо, говорит он себе, когда-нибудь на что-нибудь решаться — нечегобоятьсяпромочитьногикогдаугрожаетпотоп; и еще вот это: снявши голову, по волосам не плачут и… ах, эти милые славянские пословицы, славные русские пословицы и поговорки, российские, славные… кажется, была еще какая-то про веревку? ну, эта, как ее? — в доме повешенного… нет, не вспомнить, теперь уже не вспомнить, да и все равно ко мне она не относится, нет, этапословицанемоя; вот и пришли; подумали, постояли; и снова он бредет по воде в унтах, без шапки и шарфа, но в унтах — и жалеет только о том, что забыл шарф: при шарфе было бы не так холодно, ну совсем, ну вот почти что совсем, нисколько не холодно, может, только самую малость холодно — ну зачем же он не захватил шарф? он один и, будь на нем шапка и плащ, совсем бы походил на рыбака: с пешней и сверлом, с сосредоточенным взглядом перед собой — да плюс еще в карманах плоская тяжесть для… только не видно других принадлежностей рыбака (о, он имел еще в кармане ситечко для вытаскивания из лунки всякого такого крошева, всякого, значит, такого мокрого крошева, вот такая вот, значит, предусмотрительность, да); и вот он идет с пешней на одном плече, со сверлом и какой-то палочкой — на другом, по щиколотку в воде, с ситечком в кармане и с твердым, значит, намерением в; сожалея лишь о забытом шарфе; дался ему этот шарф — зачем он это о нем? — и все знобится от этой мысли: ситечко, да плюс этот старый забытый шарф, да плюс еще эта плоская тяжесть в кармане, да плюс еще твердое намерение в; он подходит: чья-то просверленная давнишняя лунка, затянутая снизу ледком, заполненная талой водой; нет, эта нам не понравилась, старая какая-то и неровная, нет, найдем лучше и привлекательней — можетдажепросверлимсвою; отвергнуты еще и еще несвежие, чужие, чуждые нам лунки — три, или четыре, или, может, тридцать четыре, кто его разберет? — он сверлит  с в о ю: все-таки не зря он нес сюда сверло и пешню, и брал в электричке билет, и нес ситечко, и думал о забытом шарфе — он сверлит  с в о ю; и враз стало жарко, еще не начинал, а уже стало жарко, еще только выбирал сухое место — относительно сухое место, — чтобы, значит, сбросить куда-нибудь пальтецо; он сверлит лунку, круглую, свежую, уютную лунку — свою; еще и рядом еще; расширяет, значит, пешней; большая получилась лунка: для палтуса или для маленького кита; или в самый раз для человека, для взрослого, значит, человека, для отчаявшегося, значит, человека — для Роберта или для кого-нибудь еще; он сверлит лунки: одну, две, три; проваливает в воду перегородки, вычерпывает ситечком кроху́; теперь пора: чистая, глубокая вода — но сначала он пробует пешню; просто опускает ее туда, окунает, пробует, значит, температуру воды — холодна; пешня беззвучно входит в воду и чуть не увлекает его за собой: хорошо, что он  в о в р е м я  отпустился, выпустил ее из рук, а то бы… пора; какая жаркая нынче погода, знойная, почти экватор — жара; жарко, пылает солнце, блестят на берегу осколки стекла; пора; он надевает на себя тощее свое пальтишко, поднимает воротник свитера, подтягивает съезжающие то и дело унты, задергивает на них ремешки; пора; свитер ему тоже вязала она, она, о н а; по-ра; лед весь в порах, выеден, как оспой, солнцем — пора; ах лунка, какая удобная получилась лунка, прорубь, в сущности, а не лунка, — ловисьрыбкамалаивелика; он пробует одной ногой, шагает другой, плоская тяжесть в карманах увлекает вниз… все-таки страшно, в первый раз — страшно, он никогда еще раньше не… (десять килограммов будет довольно, сказал продавец, да, я думаю, будет довольно, у вас не большая масса, и… да-да, согласился он, довольно, я тоже думаю, что довольно, разумеется, что довольно, — меня перетянет и несколько килограммов). Два глухих, темных всплеска, простенькое, двухсложное самоубийство — самоубийство из двух слогов: Ро (вошел в воду) — берт (вода сомкнулась). И вот еще последняя, посюсторонняя, верхняя мысль: забытый шарф — и такая же, последняя, нижняя: воткнутая пешня: почему-то он был уверен до самого дна, что она воткнулась в мягкое илистое дно и он попадет прямо на нее; все-таки зря он, наверное, ее тоже туда… но он прошел мимо. Мимо. Вот так. И все. Ро-берт. И все дела. Ничего себе имечко, дай бог родителям здоровья. Ну так как, примерили? Не жмет? Вот и я говорю: проверял. Примерял у зеркала воды. Но все-таки странно: два слога, а после солнце. И снизу еще воткнутая пешня. И все так же будут блестеть на берегу осколки. И все дела.