Все было кончено! Христина сделалась женой молодого барона! Как после этого легко стало на сердце бедной девушки, так долго бывшей в мучительной нерешимости! Как хорошо ей стало при мысли, что теперь она наконец может свободно отдаться любви к Эбергарду, привязаться к нему, как к своему покровителю, а не бегать от него, как прежде! Когда кончился обряд, и Эбергард взял в свои могучие руки ее крошечные, холодные ручонки, и привлек ее к себе, Христине показалось, что теперь нет ничего на свете, чего она могла бы бояться.
Приходские записи в те времена еще не существовали; но по окончании службы священник спросил молодого барона:
– Ну, сын мой, каких же членов паствы вашего приходского священника должен я отметить ему, как соединившихся священными узами брака?
– Чем дольше вы будете молчать об этом до тех пор, пока я сам не приду к вам, тем будет лучше для вас, – отвечал Эбергард. – Выслушайте меня хорошенько: никакого вреда не будет вам сделано, если вы будете молчать; но в ожидании дня, в который я призову вас, как свидетеля, помните, что вы сегодня обвенчали барона Эбергарда Адлерштейнского с Христиной, дочерью Гуго Сореля, всадника из Ульма.
– Ну, хорошую же штуку сыграл ты со мной, – сеньор барон! – сказал порядочно озадаченный монах, смотря на Эбергарда. Христина также взглянула на него, и тут только заметила, что барон снял свои шпоры, свою золотую цепь, пояс и орлиное перо, так что его можно было принять за простого ландскнехта. – Знай я только, – продолжал монах, – ни за что бы не согласился обвенчать тебя.
– Я так и думал, – холодно сказал Эбергард.
– Молодые люди, молодые люди! – сказал монах добродушным тоном и шутливо подняв палец. – Как эта маленькая голубка спряталась в церкви затем, чтобы выйти из нее благородной баронессой! Хорошо, сеньор барон. Смотри же, береги ее.
Эбергард с улыбкой взглянул на Христину; улыбка эта была красноречива. Затем барон дал монаху, венчавшему его, полдюжины колец из своей золотой цепи и бросил по серебряной монете двум другим монахам.
– Это не для самого бедного монаха, – сказал отец Петр, принимая дар, – все пойдет на братию.
– Это уж как хотите, только не болтайте, – сказал Эбергард.
– Как называется ваш монастырь?
– Бедная община св. Франциска в Оффингене, благородный барон – Там вы всегда узнаете, где я, если меня и не будет в монастыре. А теперь прощайте, прекрасная барыня. Надеюсь, когда-нибудь вы будете посмелее и поблагодарите нищего монаха за то, что он помог вам сделаться благородной баронессой.
– Ах, извините меня, святой отец! Я так взволнована и смущена, – прошептала Христина.
В эту самую минуту красноватый свет отразился на склоне горы и внезапно осветил всю маленькую церковь. Христина вздрогнула, ей показалось, что небесный огонь угрожал ее тайному браку. Но Эбергард и монах оба вскрикнули вместе:
– Как! Потешные огни уже зажжены!
Тут только Христина вспомнила, как часто бывало по ночам в Иванов день она любовалась на эти потешные огни, горевшие по холмам в окрестностях Ульма.
Шумные восклицания приветствовали пламя, вздымавшееся к облакам, и народ все более и более толпился на зеленой площадке. Монах отомкнул запоры дверей и поспешно вышел из церкви, но Эбергард, оставив свои шпоры и пояс в келье отшельника, должен был отправиться за ними туда. После этого он хотел сейчас же ехать с молодой женой в замок.
Барон отправился к лестнице, по ней тотчас же послышались спешные шаги и кто-то упал.
– Ага! господин отшельник! – сказал Эбергард, между тем, как пристыженный и испуганный старик поднимался. – Так вот каким пустынническим созерцанием вы занимаетесь? Ну, полно жалобиться, старик, я тебе ничего худого не сделаю, только смотри, держи язык за зубами, не то я сумею вытащить тебя из твоей берлоги… Что это значит? Ты помогаешь мне надевать пояс, моя дорогая Христина! Спасибо! пряжка слишком жестка для твоих крошечных ручек. Ну, теперь потешный огонь будет весело освещать нам путь.
Однако новобрачные вскоре убедились, что им невозможно будет отправиться в путь, не проложив себе дороги сквозь сплошную массу народа, освещаемую потешным огнем. Эбергард и Христина остановились у входа в пещеру. Христина опиралась на руку мужа, а тот прикрыл ее плащом, чтобы предохранить от свежего горного ветра.
Развернувшаяся перед ними картина была очень странная. Огонь был зажжен на плоской, голой скале, вероятно служившей для этого еще с того самого времени, как кельты занесли с востока этот обычай, переданный ими впоследствии не только племенам Швабии, но и Альп и горы Гарца и даже Британских островов.
Перед ярким пламенем потешного огня, приготовленного заранее, бледнел свет луны и звезд. Вокруг пламени теснились группы поселян, влекомые одной целью, у всех в руках была старая, изношенная одежда, старые башмаки, все это бросалось в огонь. Таков уж был обычай, что каждый должен принести что-нибудь из своего дома, вероятно, прежде это считалось жертвоприношением Велесу, но теперь обратилось в обряд, не имеющий никакого значения. Веселые крики слышались при бросании каждой дани, принесенной огню. Молодые девушки и молодцы бросали в огонь орехи, стараясь непременно бросить два ореха враз, и по их скачкам заключали, кому в этот год суждено жениться и выйти замуж. Вдруг послышался оглушительный крик, сопровождаемый сдержанным смехом; толпа раздвинулась, и пропустила старого крестьянина; он шел с важностью римского первосвященника, держа в руках что-то тяжелое и безобразное с виду. Подошедши к огню, старик бросил в него свою ношу, свет костра на минуту затмился; затем раздался ужасающий треск и смрадный запах наполнил воздух.
То была голова старой лошади, эту лошадь, давно уже ни к чему негодную, тщательно берегли для этого случая.
Точно также, в угоду древнему языческому поверью, опрокинули целую массу горящих головней и устроили их так, что они составляли две огненные стены, между коими бегали молодые люди, и потом перескакивали через большой костер при криках удивления или свистках зрителей. Эбергард объяснял своей дрожавшей юной подруге, что нестройные крики, слышанные ею вдалеке, исходили из всех окрестных ферм, благосостояние которых будет зависеть от прохода скотины через огненный забор. Понятно, что животные были менее, чем их хозяева, убеждены в необходимости такой церемонии. Шум, смятение и крики были действительно ужасны. Что-то страшное слышалось в проклятиях, в ругани толпы, когда какое-нибудь обезумевшее от страха животное бросалось на своих мучителей. Зато радость не имела границ, когда какой-нибудь баран или козел, после некоторого сопротивления, храбро решался наконец пройти через огонь. Когда хоть одна корова или хоть один баран, принадлежащие к стаду какой-нибудь фермы, решались на такой подвиг, то почти всегда и остальные следовали их примеру. Тогда хозяину оставалось только стоять настороже по другую сторону и смотреть, чтобы ожегшаяся скотина не бросилась в какую-нибудь пропасть. Боровы, эти специальные пополнители немецкой кухни, оказывались самыми упрямыми. Некоторые из них, после многих толчков и побоев, решались пробежать по страшной аллее; но дойдя до середины, обыкновенно бросались в сторону или назад, кидались под ноги мучителей, опрокидывали их и заставляли изрыгать одуряющие ругательства. Огромная свинья, сопровождаемая многочисленной семьей, с такой быстротой кинулась в огонь, что можно было опасаться, чтобы некоторые из членов ее семейства не последовали китайскому изобретению жарить поросят живыми. Однако владелец их, угольщик Йовст, пересчитав, нашел всех налицо.
Вся скотина Адлерштейнского замка должна была подвергнуться той же участи. Эбергард, нисколько не интересовавшийся хрюканьем свиней и блеянием баранов, улыбнулся, когда большая черная коза, видевшая на своем веку несколько Ивановых дней и державшаяся настороже, опрокинула старика Гатто и, прыгнув с быстротой лани, исчезла во мраке, нисколько не заботясь о толках, происходивших в народе по поводу цвета ее шерсти, как нельзя более подходящего к мрачным таинствам Вальпургиевой ночи.