Однажды, когда в часовне должна была совершаться обедня, Гуго Сорель, отчасти улыбаясь, отчасти ворча, объявил дочери, что поведет ее к обедне. Христина весело приготовилась, и желая угодить отцу, во всю дорогу ни разу не заговорила с ним о необходимости возвратиться скорее в Ульм. Каково же было ее удивление и радость, когда она увидала в церкви молодого барона! И, когда на обратном пути барон пошел рядом с ее мулом, Христина не считала нужным отсылать его.

Эбергард не был знаком с условиями общежития. Видя, что присутствие Гуго Сореля дозволяет ему быть около Христины, он спросил:

– Христина, если я приду в вашу комнату с вашим отцом, согласитесь вы тогда принять меня?

– Не настаивайте на этом, барон, прошу вас, – отвечала Христина дрожа.

Христина поняла всю разумность этого решения, когда встретила насмешливый взгляд своего отца в то время, как барон помогал ей сходить с мула. По этому взгляду можно было подумать, что Гуго вдруг пришла в голову новая, приятная и веселая мысль, но взгляд этот отнюдь не походил на взгляд отца, встревоженного вниманием к дочери человека, положение которого не допускало мысли о браке.

Это обстоятельство заставило Христину снова умолять отца отвезти ее в Ульм и, в то же время, намекнуть ему о том, в чем она боялась еще признаться даже самой себе.

– Ну, – сказал Гуго, – что же такое? Разве молодой барон ухаживает за тобой? А, а! здесь мало девушек; но уж видно очень же он соскучился, коли обратил внимание на такую бледненькую девушку, как ты. Я уже давно заметил, что он грустит и задумывается, но полагал все, что он думает о сестре.

– Он и действительно о ней думает, отец, – сказала Христина.

– Да! А между тем, не теряет ни одного взгляда твоих больших черных глаз, – единственная красота, которая тебе от меня досталась! Да ты просто маленькая сирена, Христина!

– Замолчите, отец! ради Бога, замолчите! Отвезите меня скорее к дяде.

– Как! Ты не любишь барона? Ты все еще думаешь о бриллиантщике, что живет против окон твоего дяди?

– Я думаю только о том, как бы скорее вернуться к дяде и тетке, – сказала Христина. – Ах, отец! умоляю тебя именем достойной и почтенной женщины, бывшей моей матерью, будь для меня настоящим отцом! Не посмейся над своей дочерью, но защити ее.

Гуго Сорель был тронут таким воззванием; к тому же, он вспомнил, что для него выгоднее, если брат будет доволен его заботами о дочери, и рейтар убедился, что чем скорее Христина оставит замок, тем будет лучше. Наконец, он решил, что, вероятно, между купцами, приезжавшими ежегодно на праздник св. Фридмунда, найдется кто-нибудь, под чьим покровительством Христина могла бы возвратиться в Ульм.

Сорель никак не мог понять, что барона пленила вовсе не наружная красота Христины. Несмотря на то, что большие, нежные, бархатные глаза Христины, нежный, прозрачный цвет ее лица, стройный, гибкий стан, многим могли бы показаться несравненно привлекательнее грубой, материальной красоты адлерштейнских красавиц, все же умственное превосходство и нравственная чистота этой девушки, главным образом, покорили брата Эрментруды. Несмотря на грубые нравы, со времен своей прорицательницы Велледы, германцы всегда проявляли глубокое уважение к женщинам, одаренным высокими нравственными качествами. Вот это-то чувство бессознательного уважения приковало Эбергарда к стопам этого неземного создания, столь сильного, хотя вместе с тем слабого, чистого, как лилия посреди смрадного сора, разумного и осторожного выше всего, что мог постигнуть заснувший разум молодого барона. Одним словом, Христина была первая женщина, в которой Эбергард увидал доброту, соединенную с благочестием, и все чары этой женщины раскрылись барону у смертного одра сестры.

К такому безмерному уважению примешивалось еще какое-то чувство страха. Если бы будущий барон Адлерштейнский был более знаком с житием святых, он, конечно, совершенно также почитал бы св. дев-мучениц и даже саму Мадонну. Ни за что на свете Эбергард не решился бы возбудить гнев или огорчить Христину. Но лишенный возможности видеться с нею также часто, как при жизни Эрментруды, он чувствовал себя глубоко несчастным и безотрадно одиноким. С тех пор, как его лучшие душевные свойства пробудились под влиянием кроткой и разумной пленницы, молодой барон чувствовал бессознательно, что сам порабощен этой кротостью, и что всякое насилие с его стороны дало бы те же самые результаты, как если бы желая заполучить снеговой шарик, он раздавил бы его своей перчаткой.

И это робкая, слабая Христина внушала такое могучее уважение одному из самых страшных властителей этого замка, сделавшемуся для нее более опасным теперь, чем когда-либо.

ГЛАВА VI

Праздник св. Фридмунда

Наступил Иванов день. Праздник этот был, как мы сказали, предлогом для веселья маленькой деревушки Адлерштейн и всех нагорных жителей, сходившихся туда на ярмарку. Конечно, бароны не тревожили купцов, приезжавших торговать в этот день, а довольствовались только тем, что заставляли платить дань всех, проезжавших мимо хижины угольщика или через Гемсбокское ущелье. Собирание этой дани были единственные деньги, честно приобретаемые баронами в течении целого года; это считалось уже доходом определенным, – и на него рассчитывали. Сверх того, это был для них единственный случай получить некоторую сумму денег, необходимую для существования, а добыча у Спорного Брода не всегда бывала удачна. По этому случаю, Иванов день был единственный религиозный и светский праздник, вносивший некоторую веселость в мрачное жилище Орлиной Скалы. Все обитатели замка, за исключением хозяев, готовились повеселиться на празднике.

Старый барон не появлялся на этих торжествах с тех пор, как был отлучен от церкви. Только на первом празднике, тотчас по отлучении, барон гордо прохаживался среди толпы, как бы желая доказать свое презрение к такому приговору. Что касается баронессы, она так презрительно отзывалась об этом сборище людей, что можно было заключить, будто она ненавидит присутствие себе подобных. Но Урсела закупала на ярмарке все необходимое для дома. Вся остальная прислуга также отправлялась на праздник. Отправились и люди, назначенные охранять обе заставы.

Христина приготовила маленький узелок на случай, если бы ей невозможно было возвратиться в замок, не опасаясь потерять своих проводников, хотя она и надеялась, что ярмарка продолжится два дня и ей будет еще время побывать в замке и взять остальные свои вещи. Христина твердо решилась уехать из Адлерштейна, несмотря на то, что сердце ее сильно восставало против этого. Целое утро горько проплакала девушка и всячески старалась уверить себя, что слезы эти вызваны воспоминанием об Эрментруде. Между тем, робко, нерешительно молилась Христина о том, чтоб Господь предохранял доброго и великодушного Эбергарда от тлетворного влияния окружавшей его среды, и сподобил его осуществить последние желания умирающей сестры. Конечно, самой Христине никогда не придется увидать этой перемены; но когда она узнает, что Спорный Брод сделается Бродом Примирения, она поймет, что такое доброе дело должно приписать барону Эббо. Решится ли она сказать ему это, или не лучше ли будет уехать, не простившись с ним? Затем Христина снова начинала плакать, думая, что барон обвинит ее в неблагодарности. Христина никак не решилась выпустить на волю горлинок, но поручила сделать это Урселе, в случае, если сама не вернется в замок.

Так видны были следы слез на глазах Христины, что она не решилась выйти на улицу, не закрывшись покрывалом и капюшоном.

Все закружилось в ее глазах, когда она увидала дернистый склон горы, расстилавшийся перед церковью, усеянным палатками и прилавками. Повсюду виднелись ярмарочные торговцы, местные жители, одетые в свои живописные костюмы. Женщины променивали шерсть и нитки, выпряденные ими в зимние вечера на разноцветные платки; мужчины приводили баранов, коз, ягнят и козлят, и меняли их на кожи, лопаты, заступы и другие домашние орудия. Один любовались на пляшущего медведя или на ученую обезьяну; другие собирались вокруг какого-нибудь трубадура. Большинство сидело уже за столами, за огромными кружками пива. Далее, на небольшой зеленой площадке, за часовней, несколько монахов устраивали нечто вроде театра, для представления мистерии. Этот род представлений занесен был сюда англичанами, бывшими на Константском соборе; монахи монастыря св. Руперта надеялись посредством этих представлений дать наглядное понятие о религии диким горцам.