Финал состоялся уже на следующий день.

Я пошла к Цугуми, чтобы расспросить её более подробно о письме, но не застала дома. Поднявшись в комнату, я ждала её там, когда старшая сестра Цугуми Ёко принесла мне чай.

– Цугуми сейчас в больнице, – грустно сказала она.

Ёко была невысокого роста и немного полновата. Она всегда говорила тихо, певуче. Как бы Цугуми ни вела себя с ней, Ёко никогда не сердилась, и только лицо принимало грустное выражение. Цугуми смеялась над ней и говорила: «Это тупица, а не сестра». А я очень любила и уважала Ёко, считая, что она заслуживает называться ангелом, ибо, живя с Цугуми, не утратила способности весело смеяться.

– Цугуми плохо себя чувствует? – с беспокойством спросила я, думая, что во время дождя ей не следовало выходить на улицу.

– Вообще-то нет. В последнее время она ушла с головой в работу, что-то пишет, и температура…

– Она что?! – закричала я и перевела взгляд с растерянной Ёко на полку над столом Цугуми. Там я увидела «Пособие по скорописи», много писчей бумаги, тушь, тушечницу, кисточку и в довершение всего письмо дедушки, видимо украденное у меня. Я была скорее потрясена, чем разгневана.

Что заставило её зайти так далеко? Сколько упорства и усилий надо было проявить Цугуми, которая никогда не умела правильно держать кисточку, чтобы так искусно подделать это письмо! Я никак не могла понять, зачем она это сделала и с какой целью. Комната была залита светом весеннего солнца. Ошеломлённая, я повернулась к окну и, глядя на сверкающее море, глубоко задумалась. Ёко только собиралась спросить, в чём дело, как открылась дверь и вошла Цугуми.

Её лицо было красное от жара, и она шла нетвёрдой походкой, опираясь на руку тёти Масако. Войдя в комнату и увидев выражение моего лица, Цугуми ухмыльнулась:

– Разоблачила?

Из-за гнева и стыда мое лицо мгновенно стало пунцовым. Затем, вскочив на ноги, я неожиданно изо всех сил толкнула Цугуми.

– Ой, Мария! – с изумлением закричала Ёко.

Цугуми с глухим звуком ударилась о раздвижную дверь, свалив её, потеряла равновесие и упала, стукнувшись о стену.

– Мария, Цугуми сейчас… – начала тётя Масако.

– Замолчите, пожалуйста, – сказала я, задыхаясь от слёз, и с ненавистью продолжала смотреть на Цугуми. Я была настолько разгневана, что даже Цугуми не нашлась что сказать, к тому же её ещё никто никогда не сбивал с ног.

– Если у тебя только и есть время для таких дрянных дел, – возмутилась я, бросив изо всех сил «Пособие по скорописи» на ковёр, – то умри лучше сейчас.

В этот момент Цугуми поняла, что, если она не ответит мне, я навсегда порву с ней отношения, что я в действительности и собиралась сделать. Оставаясь в том же лежачем положении, она ясным взглядом посмотрела мне прямо в глаза и затем почти шёпотом произнесла слова, которые за свою жизнь никогда и ни при каких обстоятельствах не произносила:

– Мария, прости меня.

Тётя Масако, Ёко и прежде всего я были повергнуты в изумление. Все трое, затаив дыхание, не могли вымолвить ни слова. Чтобы Цугуми попросила прощения – это было немыслимо! И мы будто остолбенели в падающих в комнату лучах солнца. Был слышен только далёкий шум ветра, который гулял по послеполуденному городу.

– Ха, ха, ха… – смех Цугуми внезапно разорвал тишину комнаты. – Ты всё-таки поверила, Мария! – трясясь от смеха, выпалила она. – А как насчёт здравого смысла?! Разве умерший человек может написать письмо? Как это может произойти?

И Цугуми, держась за живот, продолжила смеяться не сдерживаясь.

Заразившись ее смехом, я улыбнулась и, покраснев, сказала:

– Ну что ж, я признаю себя побеждённой.

Затем в присутствии тёти Масако и Ёко мы пересказали наш разговор, который состоялся в дождливый вчерашний вечер, и ещё раз вдоволь посмеялись.

Так что после этого случая я и Цугуми, хорошо это или плохо, стали действительно близкими подругами.

Весна и сестры Ямамото

В начале этой весны мой отец и его прежняя жена получили официальный развод, и отец сообщил, что мы с мамой можем переезжать в Токио. К тому времени я уже сдала вступительные экзамены в Токийский университет, так что мы ожидали одновременно двух звонков: один от отца, а второй из университета с сообщением о зачислении. Нечего и говорить о том, что в это время мы обе трепетали от каждого звонка, и Цугуми как раз в эти дни часто звонила мне просто без повода, чтобы только сказать «хэлло» или спросить, нет ли новостей из университета, хотя прекрасно знала, что действует этим мне на нервы. Но так как находились я и мама всё время в приподнятом настроении, мы могли реагировать на них достаточно дружелюбно: «А, это ты, Цугуми?» – и тому подобное.

Я и мама были переполнены радостным ожиданием предстоящего переезда в Токио, и это было подобно чувству, которое испытываешь, когда тает зимний снег.

Мама, хотя и с удовольствием работала в гостинице «Ямамотоя», в действительности долгое время только и ждала этого дня. Со стороны не было заметно, что она особенно страдает, своим поведением она сводила к минимуму горечь ожидания, и мне казалось, что её хорошее настроение поддерживало отца в стремлении создать новую семью и не вызывало желания отказаться от нас. Моя мать не была сильным человеком, но и слабой не выглядела. Я часто слышала, как она жаловалась тёте Масако на свою судьбу, но делала это с улыбкой и таким тоном, что её жалобы звучали не слишком серьёзно. Поэтому тётя Масако, не зная, как ей на них реагировать, только кивала, а иногда даже улыбалась.

Однако, как бы хорошо ни относились к маме окружающие, это не меняло её положения иждивенки-любовницы, у которой не было будущего, и, несомненно, в глубине души, устав от такой неопределённости, она не раз испытывала тревогу, которая была причиной её слёз.

Я подозревала о подобных настроениях мамы и, видимо, поэтому выросла, незаметно миновав тот возраст, которому свойственно бунтарское поведение. И этот приморский городок, в котором мы вдвоём провели столько лет, ожидая отца, научил меня многому.

Приближалась весна, и с каждым днём становилось всё теплее. При мысли, что мы отсюда скоро уедем, старые коридоры гостиницы «Ямамотоя», её горящая вечерами вывеска, притягивающая своим светом тысячи насекомых, окружающие нас горы, видневшиеся за шестами для сушки белья, на которых пауки сплели паутину, – все эти привычные для глаза повседневные картинки стали выглядеть как-то по-другому и оставили более отчётливый след в моей душе.

В последнее время я каждое утро гуляла по берегу в сопровождении соседской собаки породы акита, которой дали не вызывающее особых эмоций имя Пуч. При ясной погоде море казалось особенно красивым и набегающие волны, переливаясь в лучах восходящего солнца миллионами сверкающих звёзд, вызывали своей холодной красотой священное чувство недоступности. Я обычно садилась на край дамбы и любовалась морем, а Пуч радостно бегал по всему берегу, с удовольствием принимая ласки рыбаков.

Не помню точно когда, но к нашим прогулкам присоединилась Цугуми, что для меня было большой радостью. В прошлом, когда Пуч был ещё щенком, Цугуми над ним жестоко издевалась, и кончилось это тем, что он неожиданно цапнул её за руку. Я помню эту сцену, когда Ёко, тётя Масако, мама и я как раз собирались обедать, и едва тётя Масако успела спросить, а где же Цугуми, как та вошла в комнату с окровавленной рукой.

– Что случилось?! – закричала, вскочив, тётя Масако, на что Цугуми хладнокровно ответила:

– Вскормила змею на своей груди.

Это прозвучало настолько комично, что я, Ёко и мама невольно прыснули от хохота. С тех пор Пуч и Цугуми невзлюбили друг друга, и каждый раз, когда Цугуми пользовалась задней калиткой, Пуч заливался таким лаем, что мы волновались, как бы это не причинило беспокойства постояльцам гостиницы.

Будучи в хороших отношениях и с Цугуми, и с Пучем, я переживала из-за их вражды и была рада, когда они помирились ещё до моего отъезда.