Эта изуродованная долина, где когда-то росли бересклет и шиповник, вороний глаз и копытень, почерневшая, как вспаханное поле, и заваленная сейчас трупами, оружием, сожженными, покореженными танками и орудиями, стала на данный момент ключом к шоссейной дороге Мурманск — Печенга. Весь фронт гитлеровских армий, стоявший поперек этой дороги, устремлялся с двух сторон к шоссе, образуя как бы треугольник. Сначала немцы попытались прорваться ударом в лоб. Шоссе защищала советская дивизия, которая за эти бои одна из первых получила звание гвардейской. Гвардейцы стояли насмерть и не пустили врага. Тогда немцы начали нажимать на фланге, стремясь выйти в тылы советских частей. Вот почему бой за узкую долину приобрел ожесточенный характер.

Ценою немалых потерь гитлеровцы продвинулись на двести метров. И эти двести метров надо было вернуть как можно скорее..

Ночыо комбриг Седых, воспользовавшись затишьем, собрал сводный батальон и приказал ему отбить у немцев эти двести метров. Командование сводным батальоном комбриг передал своему заместителю Ильдарскому, так как все командиры батальонов вышли из строя.

При формировании сводного батальона Урманов встретился с Верещагиным, — они попали в разные роты. Друзья обнялись, троекратно поцеловались.

Чуть отстранив Галима от себя, Андрей всматривался в него глубоко запавшими глазами, словно не веря еще, что друг жив. Потом опять заключил его в свои могучие объятия.

— Ух ты! А я думал… Ну, как, жарко было?

— Все было, — улыбнулся Галим, — Курить есть?

— Ба! Да ты же не курил!

— Меня не то что курить — воевать на суше тут один выучил… Шумилин Виктор. Вот это, я тебе скажу, парень!

Они свернули по цигарке.

— А как другие наши товарищи, не слышал? — спросил Андрей.

— Захаров на моих глазах умер… Вот… — Галим достал из кармана две вылинявшие ленточки от бескозырки, — взял на память…

— А Ломидзе?

— Жив. Как лев дрался…

— Бери, Галим, заступ. Будем жилье рыть!

И они принялись рыть окопы.

Каменистая земля звенела, с трудом поддаваясь лопате.

— Толом бы дробить эти гранитные клыки, — с раздражением бросил Урманов.

Верещагин не переставал кидать лопату за лопатой.

— Не жалуйся. Хоть и камениста земля, да наша, своя, — приговаривал старшина, и вновь со скрипом врезалась его лопата в окаменевшую мерзлоту.

Вдруг над самым ухом раздалось:

— Моряки?

Верещагин выпрямился и увидел заместителя командира бригады, которого они встретили в то утро, когда шли в часть.

— Так точно, товарищ подполковник. Вот грызем землю. Черства она тут, ой черства!

— Потом добытый хлеб и черствый сладок. А что думаете делать, когда рассветет?

Застигнутые врасплох моряки, с лопатами в руках, молча размышляли.

— А когда рассветет, товарищ подполковник, хорошо бы пойти в наступление, — нашелся Верещагин. — Оседлать бы вон ту высотку и превратить эту долину в наш тыл.

— Правильно, старшина. Правильно думаете. Так мы и сделаем утром.

— Постараемся оправдать ваше доверие, товарищ командир.

— Фашисты думают, что они непобедимы. И нужно их так стукнуть, чтобы эта дурацкая мысль навсегда выскочила у них из головы.

— А подмога нам будет, товарищ командир? — спросил кто-то.

— Ночью должны прибыть артиллерия и танки. Будет и авиация.

— А соседи как? — спросил тот же голос, — Говорят, на правом фланге — новая дивизия.

— Насчет новых дивизий не беспокойтесь, товарищи. Они есть, и они подходят. У Советского Союза сил достаточно.

Едва Ильдарский ушел, Верещагин не вытерпел и сказал Урманову:

— Кажется, стоящий человек. Умеет солдатской душе паров поддать. С таким командиром и воевать легче.

Урманов пробормотал что-то невнятное. Мысли его были совсем не здесь. Подполковник напоминал ему Муниру. А что если это ее отец?.. Или, может быть, однофамилец?.. Пока подполковник разговаривал с бойцами, Галим незаметно приглядывался к нему, стараясь понять, что же в этом лице общего с Мунирой. Но Мунира больше походила на свою мать — Суфию-ханум. В крупном, с резкими чертами лице подполковника он не находил сходства с девичьим округлым и таким милым ему лицом Муниры. Но взгляд, манера держать голову и что-то в уголках губ невольно пробуждали в нем воспоминание о Мунире. В конце концов, не все ли равно, отец это Муниры или всего лишь ее однофамилец, — Галиму было приятно, что рядом есть человек, который всегда будет напоминать ему о любимой.

Батальон получил приказ о переходе в контрнаступление. Вначале открыла огонь наша артиллерия, расположенная тут же, в горах, потом показались истребители. Галим, чуть высунувшись из окопа, наблюдал переднюю линию врага. Там вместе с клубами дыма и пламени черными фонтанами взлетали в воздух комья земли, разбитые пулеметы, винтовки, ящики, колеса.

— Точно кладут! — радовался Галим.

В это время огненный вал покатился дальше. Выскочили из засады наши танки. За ними поднялся батальон. Некоторые падали, но и падая делали два-три шага вперед. Отставали в этом стремительном потоке лишь тяжелораненые. Легкораненые, увлекаемые общим порывом, продолжали двигаться дальше. Галим бежал рядом с Верещагиным. Вот они прошли пятьдесят, сто, сто пятьдесят метров. Осталось еще пятьдесят. Но тут одна за другой стали оживать уцелевшие вражеские пулеметные точки. Их огонь все усиливался. Батальон залег. Многие лежа метали гранаты.

Один из наших танков горел, окутанный густым дымом, остальные, не в силах взять крутой подъем, стреляли с места.

Приказ еще не был выполнен. С командного пункта комбригу Седых было ясно видно, что атака захлебывается. Нужно во что бы то ни стало поднять бойцов.

— Знамя вперед! — скомандовал он.

Трое знаменосцев во главе со старшим сержантом побежали с развевающимся полотнищем знамени.

Лишь только знамя оказалось впереди, батальон без команды, как один человек, опять поднялся в атаку. Шли под нарастающим огнем противника. Вот упал старший сержант, и знамя подхватил горячий узколицый Ломидзе. Взмахнув развевающимся на ветру знаменем, он что-то крикнул, чего за шумом боя никто не расслышал, и, положив древко на свое крепкое острое плечо, ринулся вперед.

…Батальон прошел поляну, позади осталось и болото… Наконец батальон добрался до сопки и бросился на штурм основных позиций противника.

Уже много часов упорно продвигалась пехота по склону массива. Гитлеровцы сверху обрушивали па советских бойцов сотни гранат, Ломидзе упал на бегу. Знамя поднял оказавшийся рядом Урманов. Он был весь в болотной грязи, без ушанки. Гремело «ура», и горное эхо с многократной щедростью возвращало его.

Во главе группы бойцов Урманов все-таки преодолел крутизну сопки и бешеный, но беспорядочный огонь, который вел впавший в панику противник. Галим водрузил знамя на разбитой германской пушке и в изнеможении прислонился к ее колесу. Ему надо было отдышаться. Батальон с винтовками наперевес продолжал преследовать и уничтожать гитлеровцев. Где-то справа гремел родной сердцу моряка возглас:

— Полу-у-ундра-а-а!

Галим крепче сжал знамя, колеблемое ветром. Отсюда, сверху, ему видно было, как на правом и левом флангах поднимались в атаку соседние батальоны. Мощные взрывы за высотой переходили в канонаду.

6

После неимоверного грохота, когда скалы, казалось, ходуном ходили от урагана бомб и снарядов, над полем, боя установилась странная своей внезапностью тишина.

Урманов и не заметил, как это произошло. Он все еще стоял у орудия на вершине каменистой горы с развевающимся знаменем в руке. Тяжелые, низкие облака медленно проплывали под ним, и казалось, их края рвутся в клочья о зазубрины ржавых сопок. Внизу расстилалась стиснутая грядою гор узенькая долина. Его поразило, как они смогли, начав оттуда, издалека, свой поход, очутиться так скоро на этой немыслимой высоте. На самом же деле бой продолжался несколько часов.

…Враг был отброшен. Бригада Седых прочно закрепилась на нбвой позиции.