Моряки обрадовались.

— А нет ли в доме телефона? — спросил Краснов.

— Нет.

— А радио?

— Ничего нет. Мы все проверили.

Оставив охрану, моряки поднялись на крыльцо. На столе уже появился закопченный чайник с горячей водой и две измятые кружки. Старик принес из сеней сушеной трески и что-то вроде лепешек. Но даже молодые зубы моряков с трудом справлялись с ними. Он очень извинялся, что не имеет ни чая, ни сахара, ни хлеба, ни молока. Немцы отобрали у него продовольствие, угнали корову, растащили вещи.

— Значит, не сладко при фашистах? — спросил Верещагин, дуя на горячую воду.

Старик смахнул слезу.

— Вот с чем оставили они меня на старости лет, — он поднял оборванную сеть и снова бросил ее на пол. — Будь они прокляты навеки!

— Мало проклинать, папаша, — сказал Верещагин. — Их надо гнать в три шеи. Так будет вернее.

Старик посмотрел на него и безнадежно покачал головой.

— Где чайке с орланом состязаться! — сказал он, тяжко вздохнув. — Орлана может победить только горный орел, — подумав, добавил он, — а горные орлы только у вас, в России.

Передохнув, моряки поблагодарили норвежца и собрались в путь. В любое время сюда могли нагрянуть немцы.

Старик дал им на прощанье трески, этой «полярной курицы», соли, лепешек.

— Идите вот так, прямо, — показывал он на еле заметную, уходившую в горы тропинку.

Моряки некоторое время шли по указанному стариком направлению, потом резко сменили курс на юго-восток.

— На старика надейся, да и сам не плошай, — сказал Краснов.

Моряки уходили все дальше от берегов Баренцева моря. Постепенно голые границы холмы сменялись высотками, покрытым мхом, лишайником, вереском, чаще стали попадаться чахлые карликовые березки, а дальше пошли уже ели и сосны. На мху появились первые цветы с сиреневыми лепестками, совсем без запаха.

Как-то в кустах вереска мелькнул золотой хвост лисы. У Шалденко зажглись глаза, он поднял было автомат, но Краснов скомандовал: «Отставить!» Попадалось много следов росомахи. Часто путь им преграждали быстроводные горные реки. Однажды несколько часов кряду искали брод и не нашли. Выручила случайность. Моряки напугали большого оленя, выбежавшего из-за каменной осыпи. Задрав рога на спину, он в два прыжка очутился на противоположном берегу.

— Ну, там, где олень прошел, пройдут и русские моряки, — сказал Шалденко, переиначив суворовские слова.

И они действительно прошли.

Моряки приближались к норвежско-финской границе. Краснов приказал приготовить оружие. Впереди, дозором, с величайшей осторожностью шли Верещагин и Шалденко, готовые ко всему. Но они так и не заметили, когда миновали границу.

Пошел ельник, почти непроходимый.

В дремучих лесах северной Финляндии казалось безопаснее, а главное — здесь можно было не голодать.

По старой пословице — у леса тысяча ушей — стрелять остерегались: того и гляди, их обнаружат, и тогда придется туго. Урманов из самодельного лука бил по зазевавшимся глухарям. Обязанности повара взял на себя Ломидзе. Он готовил из дичи прекрасные шашлыки. Попа далась морошка, моряки прозвали ее «северной земляникой», но вкуса в этой землянике почти не было.

Давным-давно кончились рыба и лепешки, которыми снабдил их гостеприимный норвежец. Но соль моряки расходовали очень скупо.

— Эх, жаль, нечем было отблагодарить старика, — сокрушался Верещагин.

Чем опаснее становился путь, тем сильнее жались друг к другу моряки. На ночевках выбирали такие места, где бы можно было быстро занять круговую оборону и удобнее скрыться. Однажды их разбудили странные звуки в лесной тишине. Кто-то будто бренчал на гитаре. Что бы это значило?

— Не мишка, ли? Он любит такие забавы, — сказал Шалденко.

И действительно, когда моряки на цыпочках пошли на «музыку», перед ними предстал медведь, — он щипал лучинку сухой ели.

Другой раз они набрели на поляне на большого волка. Он стоял над желтеньким олененком и рвал ему горло. Увидев людей, волк, бросив свою добычу, скрылся. В тот вечер у моряков был роскошный ужин. Но уже на следующий день порции были строго нормированы.

Проходили дни.

Казалось, дикой глухомани не будет конца. Ни выстрела. Ни намека на артиллерийскую канонаду. Даже самолет ни разу не пролетел за все эти дни. Моряки оборвались, обросли, и казалось, что все они одного возраста.

По расчетам Краснова, они приближались к границе.

— Нам бы только ступить на родную землю, — говорил Верещагин, — тогда не то что гитлеры и маннергеймы, сам черт не устоит против нас…

Гадали, каково положение на этом участке фронта. Возможно, наши отошли от границы. Но Кандалакша и Мурманск, во всяком случае, должны быть в советских руках.

Через день, к вечеру, они наконец увидели первый пограничный знак. Как один, бросились они к нему и, опустившись на колени по другую его сторону, радостно целовали землю.

— Итак, друзья, мы на советской земле! — воскликнул Краснов.

Прошло еще несколько дней. Моряки достигли небольшого озера. Сняв автоматы, они растянулись на нетронутой мягкой траве. Солнце садилось, зажигая северо-запад и окрашивая последними лучами мачтовые, одна выше другой, сосны на противоположном каменистом берегу.

Лежа на боку, Верещагин приподнялся и настороженно сказал:

— Товарищи, не то мне почудилось, не то на самом деле потянуло дымом?

Все стали втягивать ноздрями воздух. Да, Верещагин не ошибался. Действительно, тихий ветерок доносил с того берега озера горьковатый запах гари.

Мысль моряков лихорадочно заработала: что за дым? Кто зажег огонь: наши или враги? Ведь до сих пор они избегали столкновений и с немцами и с финнами, старались тихо обходить врага.

Краснов послал Верещагина и Урманова осторожно прощупать противоположный берег.

— В случае чего, дайте сигнал выстрелом. Мы отойдем вон на ту крутую сопку.

Верещагин и Урманов мгновенно исчезли в густом кустарнике.

Они ползли, пока не услышали приглушенные голоса. Прислушались. Что это?.. Родная русская речь?! Верещагин и Урманов бесшумно раздвинули зеленые заросли.

— Стой! Бросай оружие! Руки вверх!

— Братцы, не стреляйте! Мы свои! — радостно крикнул Верещагин. Его острые глаза уже заметили зеленые фуражки пограничников.

Их обезоружили и повели в глубь леса.

На круглой поляне, в ямах, потрескивали костры, и около яркого их пламени грелись люди тоже в фуражках с зеленым околышем.

Окружив моряков, пограничники настороженно расспрашивали их, а Верещагин с Урмановым мяли пограничников в своих объятиях и все твердили, что они — свои.

Успокоившись, они подробно рассказали о всех злоключениях отряда и в свою очередь узнали, что попали в пограничную часть, которая с тяжелыми боями выходила сейчас из окружения.

Верещагин и Урманов, в сопровождении пограничников, сходили за товарищами. Поев ухи, моряки с наслаждением принялись за бритье и стрижку, словно торопясь смыть с себя горечь голодных скитаний по чужой земле. Увидев себя в зеркале, Урманов от всей души расхохотался: бородка была у него козлиная, реденькая, стари ковская. Один Ломидзе хотел было сохранить свою бороду до соединения с регулярными частями, но Верещагин накинулся на него:

— Сейчас же сбрей свою щетину, не позорь морскую форму.

И Ломидзе сдался.

Впервые после гибели лодки моряки вздохнули свободнее и, предварительно развесив на деревьях постиранные тельняшки, улеглись счастливые, что дожили до такого дня. Но они долго еще переговаривались, прежде чем заснули под сумеречным звездным небом.

Верещагину приснилось, будто он снова на корабле, ходит по омертвевшей, беззвучной лодке, наклоняется над лежащим без сознания Шаховским, поправляет его руку, потом садится на место акустика, надевает наушники и слышит — на дне моря… поют птички! Да, да, настоящие птички. Он проснулся и, открыв глаза, въяве увидел чирикающую красногрудую пташку. И сердце Верещагина защемило от боли при воспоминании о погибших.