— Федя, я тронута, очень… Ты раздевайся, не робей, пожалуйста. У нас заочно к тебе все хорошо относятся.

Федор снял шинель, повесил ее на вешалку. Потом, захватив пальцами край кителя, потянул его вниз, одернул рукава.

— Куда теперь?

В довольно просторную переднюю выходили четыре двери кремового цвета с застекленной верхней половиной. Люба открыла крайнюю правую дверь и вошла в комнату, за ней двинулся Федор.

В большой комнате у обеденного стола, стоящего посередине, сидели родители Любы. Их лица были обращены к двери. Любин отец откинулся на спинку стула, нога положена за ногу, левая рука прижата к столу, большой палец другой — засунут за жилетку. Крупная голова с зачесанными назад темными с проседью волосами чуть отведена назад, лопатка бороды выступает вперед. В его позе была категоричность и в то же время доброжелательность, она исходила из ясных серых глаз за толстыми стеклами пенсне.

Мать будто бы и не сидела, а парила над стулом. Держалась прямо, с непринужденным изяществом, легкая и женственная в мягких складках платья, зелено-голубоватый цвет которого сочетался с ее светло-бронзовыми волосами, забранными сзади в большой узел. Она улыбалась Федору открыто, приветливо.

— День добрый, — сказал гость, остановившись недалеко от двери.

Родители встали и пошли к нему. Он сделал шаг навстречу и протянул руку Любиному отцу.

— Нет, нет, товарищ Федор, сперва с дамой.

— Извиняюсь, — гость густо покраснел. Любина мать протянула ему руку:

— Елена Анатольевна Степовая.

— Федор Гречанный.

Затем он повернулся к отцу. Тот пожал руку Федору:

— Каменев Иона Захарович.

Федор назвал себя.

Люба стояла сбоку, наблюдала сцену знакомства и улыбалась. Ее смешила церемонность Федора.

— Прошу вас, товарищ Федор, садитесь.

Когда все четверо сидели за квадратным столом, где каждый занимал свою сторону, Елена Анатольевна спросила у Федора:

— Ну как вам Москва, Федя? Можно вас так называть?

— Конечно, конечно, Елена Анатольевна, — поспешил ответить парень. — Москва как? Ахтырка лучше.

Сказал и засмеялся. И все повеселели. Некоторая натянутость первых минут знакомства ослабла, а скоро и вовсе исчезла.

— В общем, товарищ Федор, земляки мы с вами: Елена Анатольевна и я с Украины. Елена Анатольевна из Днепропетровска, а я из Луганска.

— Кстати, Федя, я была в вашем городе. Не то в двадцать шестом году, не то в двадцать седьмом. Приезжала на гастроли. Очень уютный городок.

— Елена Анатольевна у нас актриса, драматическая, — пояснил отец семейства.

— Я знаю. Мне Любочка много за вас и за вас рассказывала, — Федор кивнул в сторону отца и матери.

Этот украинский оборот речи гостя напомнил супругам молодые годы.

— Что же эта негодница вам говорила? — спросил Иона Захарович. Он улыбнулся, темные усы раздвинулись в стороны, открылся ряд зубов цвета слоновой кости. Лицо стало ласковым.

— А то, что лучше вас с Еленой Анатольевной на свете людей нету.

— Пусть эта оценка будет на ее совести, — сказал Иона Захарович.

Елена Анатольевна вздохнула:

— Вот что, дорогие мужчины, мы с Любочкой вас оставим и займемся приготовлением обеда.

— Что вы, что вы, какой обод? Мне пора.

Федор поднялся со стула.

— Если ты посмеешь уйти, это будет наша последняя встреча, — выпалила Люба возмущенно и непререкаемо. Она стояла перед Федором выпрямившись, уперев руки в бока.

— Никуда он не уйдет, — примирительно сказал отец. — Садитесь, товарищ Федор.

— Да вы знаете, Иона Захарович… — начал гость.

— Все знаю. Вы мне вот что скажите: на каком фронте воевали? Да садитесь же!

Федор скромно присел на краешек стула:

— На разных, Иона Захарович. У вас под Москвой — на Западном, Курскую дугу прошел, а в сорок четвертом и сорок пятом был на Первом Белорусском фронте. Участвовал в Берлинской операции, мы Берлин обошли с севера, по его пригородам… Для меня война закончилась четвертого мая на Эльбе.

— А я вот не воевал, — с сожалением сказал Иона Захарович. — Директорствовал в тылу. Большой совхоз у меня был. Несколько раз просился на фронт.

— А как бы мы без хлеба на фронте воевали? Так що не переживайте.

— Так-то оно так, дорогой товарищ Федор…

Иона Захарович встал и заходил по комнате слегка подпрыгивающей походкой, чуть склоняя туловище вперед, заложив руки за спину. Подошел к окну и несколько секунд смотрел на улицу. Потом повернулся к гостю.

— Вот какая история… — начал Иона Захарович. — Благодаря одному моему товарищу я до войны был заочно знаком с его сыном — Павликом. Отец рассказывал ему обо мне. Мальчика впечатлили факты из моей жизни во время гражданской войны. Он и отец написали мне, и я ответил. Началась переписка. Из этих писем я понял, что это мальчик чистой и смелой души. Очень хотелось поехать в Одессу, где они жили, но помешала война. После нее я стал наводить справки о Павлике и его отце, хотелось увидеть их. И вот узнаю: отец погиб, защищая Одессу, а Павлик — в Крыму в сорок третьем. Мальчишка, оказывается, добился, чтобы его взяли в школу военных разведчиков. После ее окончания четырнадцатилетнего Павлика вместе со взрослыми забросили в район городов Феодосия и Старый Крым, в тыл немцев. В Старом Крыму немцы схватили и расстреляли Павлика…

Понимаете, меня почему-то не оставляет чувство вины перед Павликом: вот я жив, а он, мальчишка, погиб…

Иона Захарович снова зашагал по комнате. Федор молчал, наклонив голову и упершись взглядом в стол.

— Хотя, казалось бы, — опять заговорил отец Любы, — никакой логикой чувство своей вины перед Павликом объяснить нельзя…

— Я тоже, — сказал Федор, — моих товарищей вспоминаю, снятся они живыми. Особенно мой капитан — Колюшкин. Я его раненого на себе нес несколько километров. Выходили з разведки. В нашем расположении помер.

Часа через полтора Федор ушел. Люба пошла его провожать.

Родители остались в комнате.

— Иона, — сказала Елена Анатольевна необычно низким голосом, — Федор — это серьезно.

— Волнуешься? — спросил Иона Захарович.

— Конечно… И ты, вижу, тоже.

Иона Захарович взглянул на жену грустно, просветленно:

— Теперь уже нет, Леля. Знаешь, кого мне напоминает Федя? Наших с тобою сверстников, которые в начале двадцатых годов приходили с фронтов гражданской войны в вузы. Буденовка, гимнастерка с «разговорами», обмотки на ногах, порой длинная солдатская шинель — все их имущество. Зато была чистота помысла — выучиться! Понимали: неученый построить социализм не сможет. Некоторые пытались овладеть наукой кавалерийским наскоком. Не получилось. А вот другие, особенно упорные, основательные, становились, как тогда говорили, красными спецами.

— Значит, Федор, по-твоему, упорный и основательный, — сказала Елена Анатольевна.

— И человек чистых помыслов, — добавил Иона Захарович.

…Прошло два дня после визита Федора. Они с Любой встретились у памятника героям русско-турецкой войны, что стоит в начале сквера, спускающегося к площади Ногина.

Шел девятый час вечера. Уставший за день город постепенно стихал, отходил к ночи. В этой его части — она составляла деловые кварталы и входила в сердцевину столицы — было довольно пустынно. Изредка сигналили машины, погромыхивал трамвай.

Люба и Федор пошли по скверу к площади. Шуршали листья под ногами, встречались редкие прохожие. Молодые люди сели на скамейку.

Люба сказала:

— Ты понравился родителям. Папа говорит, что ты настоящий. А он очень точно улавливает суть в человеке. Это уже не раз проверено. Мама может и ошибаться. Она немного восторженная…

— Елена Анатольевна не согласна с отцом?

— Нет, мама того же мнения.

— Любочка… Ты понимаешь… — Федор судорожно глотнул. — Я очень радый. — Он нашел ее руку и сильно сжал: — Таки люди, таки люди… Без чванства. Простые и благородные…

— Федя, — сказала Люба тихо, — оказывается, ты тоже можешь восторгаться, как моя мама.