Вдвоем они не заплачут!

Прижимая к груди свою куколку и размахивая бидончиком, Соня вошла во двор. Сейчас отнесет бидончик… Нет, даже не будет относить, а побежит прямо к Зое!

Соня подбежала под окно, позвала Зою. Но что-то это небольшое, слегка покосившееся окошко было слишком плотно закрыто и пестрая занавеска задернута. Никого дома нет, что ли?

Соня покричала еще — а может, Зоя спит?

Тут занавеска отодвинулась, окно приоткрылось. Выглянула худощавая женщина с бледным, измученным лицом:

— Тебе чего, девочка?

— Я Зою зову… Играть.

— Зоя больная лежит… — Женщина печально покачала головой. — Вряд ли ей когда придется поиграть с тобой…

Лицо ее вдруг задрожало, и она поспешно задернула занавеску.

Соня медленно направилась домой. Она еще нежней прижалась щекой к своей куколке — теперь это ее единственная подружка, которая будет всегда с ней.

На другой день Соня, полная горячей благодарности, понесла молоко Бартонам. Но, когда она постучала, открыла какая-то незнакомая женщина и сказала, что Бартоны уехали.

Мама, встревоженная, побежала узнать: как же так? Как же они могли так уехать — ведь они должны ей целых восемь рублей! Но уехали — и все. Целую весну носили им молоко даром — откупились Сониной куколкой.

Маме в последнее время нездоровилось. Как будто ничего не болело, но силы у нее падали. Она еле додаивала коров, еле домывала бидоны. Часто ложилась полежать, потому что не было мочи.

— Сходи к доктору, что ли, — сказал отец. — Что ж ты так припадаешь!

Но мама отмахивалась:

— Доктору деньги платить нужно.

Соня тревожилась за маму. Когда мама ложилась на постель среди дня, сразу как-то печально становилось в квартире.

Соня выходила со своей куколкой во двор. Если Семеновых не было во дворе, старые друзья тотчас окружали Соню — Коська, Лизка, молчаливая Матреша. Подсаживалась и Оля, но Соня отворачивалась от нее.

— Я с тобой вожусь, чего ты? — говорила Оля, глядя на Соню голубыми, словно стеклянными немигающими глазами. — Дай куколку подержать, а?

Они играли в камушки, в «классы». Лизка не отходила от Сони, по-прежнему весело хрипела и смеялась и готова была все сделать, что Соня скажет. И Соня, будто и не было ничего плохого между ними, беззаботно играла с подругами.

Но, смеясь и бегая по двору, Соня все-таки чувствовала какую-то подспудную тоску и тревогу. Вот сейчас выйдет Тая — и все изменится. Если Тая захочет, девочки будут играть с Соней; а если нет, то все убегут от нее.

И вот вышла Тая, беленькая, с ямочками на щеках, с пепельно-светлыми косами. И сразу замедлилась и расстроилась игра. Оля водила в салочки, но она тут же бросила игру и подбежала к Тае.

— У Соньки кукла — воображает! Подумаешь, какая кукла! Если бы глаза закрывались!..

Лизка тоже сразу притихла, примолкла и не знает, что ей делать — может, отвернуться от Сони, будто она и не играла с ней?

А Тая вдруг подошла к Соне и сказала:

— Хочешь, пойдем к нам?

Соня растерялась. Она боялась идти к Тае — уж очень гордая и недобрая была у них мать. Но и отказаться боялась — тогда уж Тая совсем обидится.

— Пойдем, — тихо ответила она.

Вслед за ними побежала и румяная Настя. Она старалась не отставать от сестры: куда Тая, туда и она; что скажет Тая, то и она.

Соня с робостью вошла в квартиру Семеновых. Кухня чем-то напоминала кухню Селиверстовых: та же кафельная печка, так же чисто промытый пол… Но как хорошо, как весело и уютно было ей у Шуры Селиверстовой и как сжалась она вся, входя сюда вслед за Таей!

— Это что же — начинаются подружки? — спросила Таина мать, взглянув на Соню узкими насмешливыми глазами. — Где ж у тебя косы, подружка?

Соня опустила глаза. Мама недавно остригла ее, и теперь волосы только отрастали. Соня очень любила косы, но они у нее росли слишком тонкие и слабые, и это ее всегда втайне мучило. А Таина мать, словно угадав это, продолжала подсмеиваться:

— Не то девочка, не то мальчик! Что ж это мать так тебя оболванила? Или некогда ей тебя причесать? А может, она думает, что это очень красиво?

Соню поразила эта враждебность в ее словах, в ее голосе. Ей больно было, что эта чужая женщина так нехорошо говорит о ее маме. Сердится она на нее, что ли? Но за что? Мама ни с кем никогда не ссорится во дворе, всем кланяется, никому не говорит плохого слова…

Соня не сумела выразить своих горьких чувств и недоумения. Она молча слушала, опустив глаза, и теребила поясок своего ситцевого платья.

— Она рисовать умеет, — сказала Тая.

И Соня вдруг услышала, что голос у Таи такой же, как у ее матери: вот и ничего плохого не говорит пока, а уже слушать ее обидно.

Тая сейчас же принесла альбом с толстой желтоватой бумагой и толстый черный карандаш.

— На вот. Нарисуй что-нибудь… Мама, смотри, она сейчас нарисует!

— Воображаю, что она там нарисует! — отозвалась мать.

Соня потихоньку огляделась. Большой стол, накрытый скатертью, — будто в праздник. Киот с иконами и с разноцветными лампадами. На темных обоях две большие картины — какие-то горы, заросшие лесом, в ущелье бежит ручей, а над ручьем, с горы на гору, перекинут тонкий, провисший мост… Соня уставилась на этот мостик, висящий так высоко над бурной водой. Как, наверное, страшно идти по такому мосту!

— Ну, рисуй, — повторила Тая.

Соня стала рисовать. Нарисовала цветы в вазе, чертика в трубочке — почему-то он ей вспомнился. Нарисовала шарманщика с шарманкой и с попугаем…

Тая внимательно и серьезно следила за Сониным карандашом. Потом взяла карандаш и тоже стала рисовать. Но, что бы она ни начинала, ничего у нее не получалось, просто каракули какие-то выходили. Она скомкала свой лист бумаги и опять стала смотреть, как рисует Соня.

— А это теперь что? — спросила она у Сони.

— Это сказка, — ответила Соня, почуяв что-то дружелюбное и уважительное в ее голосе. — Это про Хромую уточку… Как бабушка и дедушка нашли гнездышко…

— Я знаю эту сказку.

— И я знаю! — подхватила Настя, которая, забравшись с ногами на стул, тоже смотрела, как рисует Соня. — Это девочка пошла за водой, да?

— Да. А это из-за угла на нее дед с бабкой смотрят.

Тая долго молчала, не спуская глаз с Сониного карандаша.

— Ой, как это ты умеешь? — наконец вырвалось у нее. — Хорошо до чего! Как это ты делаешь, а?

— Не знаю, — улыбнувшись, ответила Соня.

Она уже чувствовала себя веселой и свободной. Тая заговорила с ней, как с подругой, без всякой насмешки.

— А как же ты не знаешь?

— Так, не знаю. Рисую — и все.

— Так она тебе и скажет! — вдруг вмешалась Таина мать. — А вдруг ты лучше сумеешь? Это же ей невыгодно!

Соня ничего не поняла — что она не скажет и что ей невыгодно — но снова вся съежилась от той беспричинной недоброжелательности, которая звучала в голосе этой женщины. А женщина отложила шитье — она пришивала кружева к рубашке, и Соня заметила это: вот какие богатые, у них рубашки с кружевами! — и подошла к столу. Сонины рисунки, видимо, удивили ее, она некоторое время молча смотрела на них.

— Мам, правда хорошо? — сказала Тая. — Правда же?

— Недурно для девочки, — снисходительно ответила мать.

И тут же, словно желая отомстить за своих дочерей, которые не умеют рисовать, она усмехнулась своей кривой усмешкой:

— А для чего тебе это — кормушки коровам разрисовывать? А? Удивительно все-таки, как некоторые люди плохо знают свое место. У коровницы дочка рисует! А зачем ей это?

Соня молчала.

— Ну что же ты? Может, вывески будешь писать? Что ж, годится. Глядишь — заработок!

— На лестницу влезет и будет вывески рисовать! — закричала Настя и начала смеяться.

Это показалось так смешно: Соня стоит на высокой лестнице и толстой кистью малюет вывеску, — что Таина мать тоже рассмеялась, а за ней и Тая.