— Что ты! — Мама далее засмеялась: — Какой же он забастовщик!

— А он же говорил: кто работает, тот и хозяин. А Тая говорит, что если бы их отец услышал, так он бы нашего художника в тюрьму посадил.

— И посадил бы, — подтвердила мама, — потому что — не болтай! И тебя посадят, если болтать будешь, да отправят по этапу.

— По этапу?..

Соня уже знала, что такое отправить по этапу. Ей живо вспомнился мрачный рассвет и в серой моросящей мгле глухой звон кандалов… Шеренги понурых людей, все в одинаковых шинелях с бубновым тузом на спине, на голове — странные, смятые картузы без козырьков… Они шли рядами, прикованные друг к другу, и железные кандалы погромыхивали на ногах…

Соне стало страшно, но мысли не давали покоя. Мама велела от нее отстать и не разговаривать про забастовщиков. Тогда она постаралась выяснить другой вопрос.

— Мам, а мы кто — мещане или мужики?

— Мы — мужики, — ответила мама, — крестьяне.

— А почему?

— Потому что из деревни пришли. Из крестьянской семьи.

— Мам, а почему мужики хуже?

— А уж им так по священному писанию положено, — опять вмешалась Анна Ивановна. — Мужик от Хама происходит.

Соня обиженными глазами посмотрела на маму. Что же она ничего не скажет Анне Ивановне?

Но мама не поднимала головы от шитья: она опять ставила заплатки на какое-то белье.

— Мам, — Соня дернула ее за фартук, — правда, да?

— Да ведь я в школу не ходила, священного писания не знаю. Люди говорят, что так.

— А как же! — Анна Ивановна распрямила спину над корытом. — Я сама икону такую видела. Иафет наверху — он самый главный, правит всеми; Сим — тоже главный человек, над всеми войсками. А Хам в самом низу, под ногами, оборванный, землю сохой пашет. Вот от него и мужик пошел — самое низкое звание.

Соня учила «закон божий» и хорошо знала историю старого Ноя и его сыновей — Сима, Хама и Иафета. Она сама, вместе со всем классом, возмущалась поступком Хама — он посмеялся над своим старым отцом!

И вот вдруг теперь оказывается, и она, и ее мама, и ее отец происходят от самого презренного человека — от Хама!

— Да, бог так и сказал, — продолжала Анна Ивановна: — «Ты, Иафет, праведный, ты будешь землей править. Ты, Сим, будешь всем войском командовать. А ты, Хам, за свою подлость будешь наказан. Всю жизнь будешь землю пахать!»

— Мам, правда? — Соня опять дернула маму за фартук.

— Раз священное писание так говорит — значит, правда, — ответила мама, не поднимая головы.

Отец между тем пришел со двора и мыл руки под краном. Он выслушал, что сказала Анна Ивановна, и, усмехнувшись, покачал головой:

— Истинная правда все это. Мужик землю пашет, горбом своим хлеб добывает, господ кормит, и войско кормит, и царя кормит. И нет-то ниже человека, и все-то над ним хозяева, и самая-то он распоследняя скотинка! Сесть рядом с мужиком и то зазорно! А его хлеб — ничего, едят! А подумали бы так-то: не будет мужика — так и мы с голоду помрем. Деньги-то есть не будешь, если тебе мужик хлеба не посеет.

Соня переметнулась к отцу:

— Пап, а царь тоже без мужика не может?

— И царь без мужика не может.

— А мещане могут без мужика?

— Да мещане-то первыми с голоду без мужика помрут!

И выходит так, что не последний человек — мужик. А что он первый человек. Но тогда почему же и сесть с ним рядом зазорно?

— Вот это самое и они говорят…

— Кто, пап?

— Ну, забастовщики-то.

— Умники! — Мама подняла голову от шитья. — Заглаголили! И что это у тебя, Соня, вечно в голове? То тебе одно надо знать, то другое. И все какие-то вопросы неподходящие. А уж ты-то, Иван!

— А что ж я? — начал оправдываться отец. — Вон на Трехгорной мануфактуре забастовка была. Там листовки читали. Это же самое пишут: фабрики — рабочим, а землю — крестьянам. И правильно. Мужик землю пашет — ну и отдать ему землю. Рабочий на фабрике работает — ну отдать ему фабрику. А то как же получается? Одни работают, а другие денежку гребут лопатой.

— Так ведь то революционеры, это их работа! — рассердилась мама. — А ты-то при чем? Острога захотелось? Кабы ты сам с ними был… а то болтаешь только!

— А разве я не правду сказал?

— Ну вот! Толкуй с тобой!

— И я так думаю, Иван Михалыч, — сказала Анна Ивановна, отжимая последнюю простынку. — Все-таки ты круто поворачиваешь. Я сама до страсти врать не люблю. Ну, а только мужика с мещанином не сравнять. Мещанин, как ни говори, а все на ступеньку повыше. Мы, мещане, в земле не копаемся.

Соня во все глаза глядела на Анну Ивановну: она тоже мещанка! А чем же она лучше ее мамы? Да уж мама-то не сравнить — лучше!

— Конечно, что там говорить! — успокоила Анну Ивановну мама.

А отец не утерпел:

— А разве в земле копаться — позор какой? От земли-то и все счастье людям идет. Земля нас и кормит, и обувает, и одевает — что ж так на нее сердиться? В том-то и обида, что у нас труд за позор считается.

— Так-то так, — упрямо повторила Анна Ивановна, — а все-таки мужика сиволапого с мещанином не сравнять. Уж как ты хочешь!

Мама, чтобы прервать неприятный разговор, спросила мирным голосом:

— А где же это Кузьминишна у нас? С утра ушла и пропала.

— К какой-то подружке своей пошла, — уже перенося свое неудовольствие на Кузьминишну, ответила Анна Ивановна.

— Уж не случилось ли что, — сказала мама, — мало ли… Нынче вожатые так трамвай гонят!

— Чего там случилось? Небось к такой же запьянцовской пошла, ну и сидят, куликают.

Разговор переменился, и всем стало легче. Только Соня все сидела и думала и все старалась разобраться: почему же все-таки мужик последний человек на свете, если он весь мир кормит?

В это время открылась входная дверь, и появились Сонины подружки — Лизка, Оля и с ними Тая и Настя.

— Соня, порисуй что-нибудь, — сразу стала тараторить Оля. — Тая хочет посмотреть.

Тая молча глядела на Соню светлыми узкими глазами, в которых так и читалось: «Ты умеешь рисовать? Неужели?»

Соня не знала, что рисовать. Тая смущала ее. Тая была ровесница Сони, но держала себя так, будто была много старше. Тае и в голову не приходило, что все эти девчонки и мальчишки с Прокофьева двора, чумазые, стриженые, босые, могут ее не послушаться, что у них какая-то своя жизнь, свои думы, свои настроения.

— Ну что ж ты, рисуй! — сказала она Соне.

А Соне не хотелось рисовать. Что-то в голосе Таи сердило ее, вызывало протест. И все-таки она не смела противоречить, не умела отказать. Она взяла свою тетрадку и карандаш и нарисовала девочку в шляпке, с широким кушаком на платье… Ту девочку, которая стояла в церкви на коврике и которой Соня исподтишка любовалась тогда.

Тая удивилась. Насмешливая улыбка ее исчезла. Она глядела, как рисует Соня, не отрывая глаз.

— А теперь мальчика нарисуй, — сказала она.

Соня не любила рисовать мальчиков. Но все же нарисовала мальчика в матроске и в шапочке с лентами.

— Теперь нарисуй поезд, — сказала Тая.

— Мне не хочется поезд…

— Ну, нарисуй, нарисуй! Значит, ты не умеешь поезд?

Соня нарисовала поезд — паровоз и вереницу вагонов. Вспомнилась поездка за город, трава, цветы — белые звездочки… Соня нарисовала и траву, и цветы, и деревья.

— Теперь… — Тая задумалась, — нарисуй ангела.

— У меня больше бумаги нету.

— Ну, нарисуй, нарисуй! Уж бумаги и то нету! Ну, хоть маленького!

Но Соня устала, и ей не хотелось рисовать ангела.

Тая обиделась.

— Пойдемте играть! — позвала она Олю и Лизку. — Не хочет — не надо!

— Не хочет — не надо, подумаешь! — угодливо подхватила Оля и как чужая посмотрела на Соню своими блестящими голубыми глазами. Все ее розовое, чистое, как яичко, личико было совсем чужое.

Тая бросилась к двери, Оля за ней. Она даже обернулась и показала Соне язык. Лизка замедлила было шаг — она не знала, что ей делать: уйти — жалко подружку Соню; остаться — Тая не будет с ней водиться, ее не будут принимать в игру… Лизка поколебалась секунду и побежала за Таей.