Евдокия Алексеевна как услышала об этом совете, так даже ногами затопала от ярости. До хрипоты кричала на учительниц, но все без толку. Ах, слишком добра, слишком мягка их попечительница госпожа Катуар! Вместо того чтобы притопнуть на них да цыкнуть как следует, она выслушивает их и даже соглашается:

«Если вам это нравится — организуйте. Только, пожалуйста, в пределах благоразумия».

А где кончаются эти пределы для таких, как Елена Петровна? И чем она так пленила госпожу Катуар? Ведь ей же известно, что Елена Петровна даже на молитве в своем классе не бывает! Вслед за ней и другие учительницы не стали на молитву ходить. А госпожа Катуар будто и не слышит, когда Евдокия Алексеевна докладывает ей об этом. Но, может, госпоже Катуар просто не хочется спорить и расстраиваться? Да, видно, это так. Зачем нужно богатой барыне беспокоиться? Была бы слава, что она попечительница!..

Соня ничего этого не знала. Как она могла себе представить, что на их Елену Петровну кто-то может кричать да еще топать ногами? И как она могла подумать, что кто-то ненавидит ее учительницу? Это ее-то Елену Петровну, самую умную, самую добрую, самую красивую на свете!

Но скоро Соне пришлось убедиться, что не всем такой кажется Елена Петровна. Совсем иначе глядела на их учительницу Лида Брызгалова.

Как-то на уроке Елена Петровна спросила, все ли выучили заданные стихи.

Лида Брызгалова тотчас подняла руку:

— Я хорошо выучила!

Лида бойко начала читать стихи. Потом вдруг запнулась, все спутала, но не замолчала, а продолжала лепетать что попало.

— Довольно, — сказала Елена Петровна. — Плохо.

— Почему плохо? — удивилась Лида. — Я же ответила!

В этот день Лиде вообще не повезло. Елена Петровна прочитала рассказ и велела пересказать своими словами. Лида вышла к доске и начала пересказывать. Но чем дальше, тем больше весь класс удивлялся ее рассказу. Елена Петровна прочла, как охотник возвращался с охоты и шел по аллее сада, а потом повстречал воробья. А Лида рассказывала и про воробья, и про гусей, и про лягушку, которую утки взяли с собой в теплые страны…

— Садись, Лида, — сказала ей Елена Петровна. — Очень плохо.

И Лида опять удивилась:

— А ведь я отвечала! Все время говорила!

Девочки засмеялись. А Лида, обиженная, села за парту.

В этот день они с Соней поссорились. Они вместе вышли из школы. На улице лил беспросветный осенний дождь. Лида надела плащик с капюшоном, который принесла ей девушка-горничная. А Соня подняла воротник пальто и потуже завязала капор. Капор у нее был темный, простенький — мама сама сшила его.

— У нас плохая учительница, — сказала Лида, — все время придирается.

Соня вспыхнула и обиделась до слез:

— Нет, хорошая! Нет, хорошая! Лучше всех!

Лида с удивлением посмотрела на нее. Потом вдруг повернулась к горничной и капризно сказала:

— Переведи меня на ту сторону! Я не хочу с ней идти. У нее мать — коровница!

Соне показалось, что ее ударили. Она остановилась и молча смотрела, как Лида и горничная, ступая через лужи, переходят на ту сторону. А дождь все шел, косой, мелкий. И Соне казалось, что он тонкими черточками зачеркивал ее новую подругу.

Домой она пришла расстроенная. Мама встревожилась:

— Мальчишки отколотили, что ли? Или от учительницы попало? Неужели в классе баловалась?

Соня все рассказала про Лиду. Мама сразу нахмурилась, приподняла подбородок — «надула губы», как говорил про нее в таких случаях отец.

— Коровница тоже человек. (Уж в который раз говорит это мама!) А если у Лиды отец домовладелец, то пусть и подруг себе ищет подходящих.

Соня заробела.

— Отец у Лиды домовладелец?

— А как же? Шесть флигелей в Тополевом переулке — все его, Брызгалова.

Соня знала эти дома. Они стояли около самой свалки, все одинаковые, бревенчатые, с красными крышами, с резными наличниками и маленькими навесами над дверями. И все это Лидины дома!

И сразу Лида Брызгалова показалась Соне совсем чужой и далекой девочкой. Они никогда не будут дружить, не будут ходить домой друг к другу. Соня никогда не захочет, чтобы Лида пришла к ней и увидела, что у них только одна комната, да и та проходная, а к Лиде, в ее «собственный дом», Соня тоже никогда не пойдет. И в первый раз Соня с тяжелым сердцем подумала, что завтра надо опять идти в школу и сидеть на одной парте с Лидой Брызгаловой.

На улице все шел и шел дождь. Соня глядела в окно от скуки. Проходили со звоном мокрые трамваи, от струек дождя на стекле они казались полосатыми. Торопливо проходил какой-нибудь прохожий под большим черным зонтом…

Что делать? Чем заняться? Накинуть пальто, пробежать к Лизке? Но там сейчас темнее, чем всегда, гуще, чем всегда, духота и тяжелый запах кожи — сидят, закрыв дверь и окна. И разговаривать там можно только шепотом, потому что Лизкин угрюмый отец тут же сидит на своей «липке»… Забраться наверх, к Оле с Тоськой? Игрушек у них нет, но зато бойкая, говорливая Оля умеет придумывать всякие игры. То навертит из лоскутков кукол и разговаривает за них разными голосами. То устроит море в оловянной миске и пускает по воде корабли — пустые ореховые скорлупки. То начинает придумывать какие-то песенки и подруг заставляет придумывать. Пойти к Оле? Но Олина мать всегда бывает недовольна, когда приходят к ним. Она сидит с утра до вечера за швейной машиной, придвинув ее к окну. Около нее лежит белый бельевой материал — к этой белизне и подступиться нельзя. А комнатка такая маленькая, что приткнуться поиграть негде!.. Кроме того, к Оле приходить довольно опасно. Редко игры с нею кончаются без ссоры. Чуть что не понравится Оле, тут же и ссора, а то и драка…

В квартире было тихо. Сергей Васильевич и Дунечка на работе. Художник ушел куда-то, надвинув шляпу. Отец и мама в коровнике. Лишь одна Анна Ивановна сидела у себя и клеила свои листочки.

Соне попался на глаза кусок синей оберточной бумаги, забытый на столе. Она расправила его, взяла карандаш и принялась рисовать. Нарисовала пролетку с лошадью и в пролетке барыню. Потом опять пролетку, но барыня уже слезла и идет к высоким полукруглым воротам. А дальше эта барыня вошла в комнату. Тут стоял стол, такой же, как у Шуры, и диван с круглыми валиками, как у домовладельцев Прокофьевых…

Хотелось нарисовать очень богатую комнату. Но что же еще бывает в богатых комнатах? Соня подумала и нарисовала граммофон с большой трубой. Граммофон был у Кузьмича, но он весь год стоял где-то в углу, тщательно завернутый в толстую бумагу и в газеты. Так же аккуратно завернутая и перевязанная веревочками, висела на стене красная граммофонная труба. Кузьмич доставал граммофон только в большие праздники, развертывал его, заводил, ставил все пластинки, какие у него были, а потом снова старательно завертывал во множество газет и убирал.

Труба у Сони не получилась, она забыла, как эта труба устроена. С карандашом в руке Соня пошла к Анне Ивановне посмотреть на висящую на стене трубу. Анна Ивановна, не переставая клеить, поглядела на Соню своими небольшими, орехового цвета глазами.

— Что бродишь? — сказала она. — Скучно? Садись, посиди со мной. И мне повеселей.

Соня уселась за стол. На столе лежал легкий ворох глянцевитых бумажных листьев. Тут были длинненькие листочки, и лапчатые, и узорчатые, и круглые. Анна Ивановна привычными движениями набирала в руку пачку одинаковых листьев, брала горстку обернутых в зеленую бумажку проволочных стебельков, обмакивала их в клейстер и один за другим приклеивала стебельки к листьям. Это она делала очень быстро, листья уже со стебельками так и летели на край стола.

Соня разглядывала листья, перебирала их.

— Это от какого дерева, длинненький такой?

— Это — ива.

— А этот?

— Этот дубовый. Видишь, краешки вырезанные?

— А дуб — он какой?

— Дуб — он большой.