Высокие каблуки

У тетеньки-прачки Домны Демьяновны было множество кур. Тогда почти во всех дворах на Старой Божедомке разводили кур. Они бродили всюду — рябые, рыжие, черные — и роняли по двору тонкие, с затейливым рисунком перышки и белые пушки, которые хорошо было пускать по ветру.

У каждого из ребят была своя любимая курица. Их различали не только по цвету пера, но и по выражению глаз. Это взрослым казалось, что у кур нет никакого выражения и что все они смотрят одинаково и голос у них одинаковый, но ребятишки знали, что это не так.

Любимая курица была далее у Сеньки-Хромого. А Сенька уже становился большой, ему стукнуло одиннадцать, и отец стал сажать его за работу. Сенькин отец был портной. Но, видно, мастер он был немудрящий, новое шил редко, а больше перешивал, лицевал да перекраивал из разного старья. Сеньку он загонял домой со двора с криком, с подзатыльниками распарывать какую-нибудь старую одежонку, а Сенька этого до страсти не любил.

И вот, только Сеньку загнали домой, оказалось, что Сенькина рыжая хохлатка вывела цыплят. Соня и Оля сидели наверху деревянной лестницы, которая вела на крышу сарая, играли в камушки. Увидев цыплят, они чуть не кубарем сбежали с лестницы:

— Чур, мой желтенький! Чур, мой с хохолком!

— Это не ваши, — заявил задира Коська, — это Сенькины. Сейчас скажу ему!

Коська исчез. А минут через пять примчались оба — и Коська и Сенька.

— Вы что моих цыплят выбираете?! Кому хочу, тому дам! А сами не выбирайте!

Во дворе чернобровая прачка Паня, работница Домны Демьяновны, протягивала белые бельевые веревки.

— Ох, и дурачье! — засмеялась она. — Чужих цыплят делят.

А вокруг цыплят уже собрались ребятишки. Прибежала Олина сестренка — стриженая тонконогая Тонька. Пришла Шура, тихая, улыбчивая, с пирогом в руке. Незаметно появилась толстая, медлительная Матреша, которую звали «Ком саламаты»[1] за ее нерасторопность и вялость…

— Шура, ты какого хочешь? — заботливо спросила Соня. — Ты выбирай сначала…

— А Сенька не даст.

— Сенька даст… Сеньк, ты ведь дашь?

— Ну ладно уж, — важно ответил Сенька. — Я вот этого беру, с хохолком. А теперь Шура пускай.

— Мне вот этот нравится. — Шура указала на желтого пушистого с черными лапками.

Соне тоже нравился этот желтенький. Но раз Шура выбрала…

— А мне тогда вот этого, с перышками, — сказала Соня. — Смотрите, сам, как пушок, а в крыльях уже перышки…

— Не тебе, а мне! — перебил ее Коська. — Сенька, этого с перьями — мне!

— Ой, какой! Тебе! — закричала Оля. — Как же!

— А тебе, да? Сенька твой брат, да?

— Не спорьте, а то никому не дам. — Сенька принимал все более важный вид. — Захочу — всех себе возьму. Пускай ваши наседки своих выводят!

В это время в углу двора хлопнула дверь. Сенька по стуку узнал, что хлопнула их дверь, — не иначе отец его хватился. Важность с него сразу слетела. Сенька подскочил, оглянулся и бросился на задний двор прятаться.

Сенькин отец, портной Рожков, с ремешком на голове, чтобы волосы не лезли в глаза, вышел во двор. Сухой, сгорбленный и сердитый, он, прищурив близорукие, полуослепшие глаза, медленно приближаясь, приглядывался к ребятам.

— Сенька! Ты что — работу бросать? Домой, лодырь!

— А его здесь нету, дяденька Касьян, — живо ответила Оля, глядя прямо ему в лицо круглыми голубыми, как у куклы, глазами.

— Его и не было, — подхватил Коська.

— А ну-ка, где Сенька? — неожиданно обратился портной к Соне.

А Соня растерялась и молчала. Сказать: «Его не было», — нельзя, он был. Сказать: «Он здесь, спрятался», — тоже нельзя: отец отлупит Сеньку… Что делать?

Пока она раздумывала, Коська подбежал к отцу:

— Папань, а может, он за воротами? Он вроде к воротам прошмыгнул!

Портной подошел поближе к ребятам, пригляделся. Сеньки и в самом деле не было. Он сердито кашлянул и направился к воротам.

Ребятишки гурьбой бросились на задний двор:

— Сенька, скорей! Отец за ворота пошел!

Сенька, хромая и подпрыгивая, как козел, помчался домой. Он пронесся по двору как раз в ту минуту, когда отец, не найдя его на улице, открыл калитку во двор.

— Ну, приди домой, лодырь, приди! — ворчал он. — Всыплю горячих, приди-ка!

А ребятишки, сбившись в кучу, глядели ему вслед и хихикали. Ничего Сеньке не будет. Отец скажет:

«Откуда ты взялся?» А Сенька возьмет да и обидится: «Да что ты еще, папаня! Я и не уходил никуда. Это ты зачем-то на улицу бегал, а я сижу на месте».

Дело с цыплятами прогорело. Теперь надо ждать, когда Сеньку пустят гулять — без него к «его» цыплятам и подходить не стоило.

Скоро позвали домой и Шуру. Шурина мама не любила надолго отпускать ее во двор. Соня ждала, что Шура позовет ее к себе играть, но этого не случилось. К ним пришли гости — Шурина тетка со своими двумя сыновьями. Мальчики прошли по двору такие чистенькие, причесанные на косой пробор, в матросских костюмчиках, в начищенных башмаках. Младший держался за руку матери, а старший, с озорными глазами, незаметно отстал от матери и наподдал носком башмака небольшой острый камень, чтобы попасть в кого-нибудь. Он попал Соне по ноге, засмеялся и убежал. Соня молча потерла ногу.

«Пойду к Лизке, — решила она, — позову гулять».

Соня подошла к калитке, выглянула на улицу — нет ли каких собак или чужих мальчишек или какого нищего с сумой, которые уводят маленьких ребят… Но на улице было тихо, сонно и совсем безлюдно.

Стеклянная дверь, покрытая застаревшей пылью и заляпанная засохшими брызгами грязи, тускло, с тяжелой скукой смотрела на улицу. С той же скукой, которой нет и не будет конца, смотрели на белый свет забрызганные и пропыленные окна.

Соня робко открыла дверь. Она боялась Лизкиного отца, ей не хотелось идти сюда. Но надо же позвать Лизку посмотреть на цыпляток!

Дверь с легким визгом пропустила Соню. После яркой, солнечной улицы Соня сразу утонула в сумраке и духоте. Окна здесь никогда не открывались.

Лизкин отец чуть приподнял свою черную нечесаную голову, сверкнул на Соню мрачными глазами, но, словно и не увидев никого, продолжал пристукивать по подошве сапога, который чинил. А мастер даже и головы не поднял — Соня видела только его спину, да небритый затылок, да рубаху, выгоревшую на плечах. За дальним концом верстака сидел и смолил дратву Лук-Зеленый. Как всегда чумазый и косматый, с зеленовато-бледным лицом, он взглянул на Соню, и Соня увидела, что глаза у него сильно заплаканы. Хозяин сегодня в плохом настроении — и всем, видно, сегодня здесь плохо. Соня почувствовала это, едва перешагнув через порог, — почувствовала тоску, которая томила этих людей, злобу и страх, от которых здесь было нечем дышать. Лук-Зеленый улыбнулся было ей, скорчил смешную рожу, но тотчас в него полетела деревянная колодка:

— Пооскаляйся у меня!

От хриплого голоса хозяина еще глуше стало в мастерской. Лук-Зеленый снова опустил голову.

Соня испуганно оглянулась. Где же Лизка? Или ее нет дома?

На кровати, закутавшись в рваный черный платок, неподвижно сидела Лизкина мать. Она смотрела куда-то сквозь запыленные окна, словно ничего не видела и не слышала. Лизка притулилась на скамеечке около кровати. Она только что завертывала в тряпочку свою облезлую куклу, но, увидев Соню, молча и торопливо замахала рукой, подзывая ее к себе.

Соня подошла и села с ней на скамеечку. Мать даже не оглянулась на них.

— Ты чего? — прошептала Лизка в самое ухо Сони.

Соня пригнула к себе ее голову и тоже прошептала ей в самое ухо:

— У тетеньки-прачки курица цыплят вывела! Сенькина хохлатая!

— Ой… — прохрипела Лизка, но тут же, оглянувшись на отца, зажала рукой рот.

Соня потянула ее за рукав:

— Пойдем?

Лизка взглянула на мать, потом на отца, потом снова на мать:

— Ма… можно я…

— Сиди! — шепотом приказала мать, сердито взглянув на Лизку.