Однажды вечером Божура с матерью возвращались из лесу. На другом конце села, за домами, на дороге, выходившей из-за холма и пересекавшей зеленую поляну возле рощи, показались два всадника. Над ними появилось белое облачко дыма, послышались выстрелы. Всадники словно скользили к селу; еще два белых облачка появились над ними, и обрывы возле Старчи отразили звук других выстрелов. По старинному обычаю путники предупреждали о себе выстрелами.

Так подумали мать с дочерью и забыли об этом, утомленные дорогой и грузом тяжелой глины на спине. В село вошли, когда уже стемнело, и первое, что бросилось им в глаза, это то, что из всех ворот вышли женщины. Калуда шла впереди, не обращая внимания на женщин, и посматривала направо и налево, стараясь углядеть, нету ли где чего такого, что можно было бы сунуть себе под передник. На некотором расстоянии за ней шла Божура, нисколько не сгибаясь под своей ношей, прямая и гибкая, как столбушка вихря. Было уже темно, но время от времени глаза ее поблескивали. За ней бежали гурьбой ребятишки, крича:

— Божура! Божура! Что больно хмура!

— Да ну вас, — без всякого сердца, весело кричала она. — Какая же я хмурая?..

И, предоставляя детям кричать сколько душе угодно, останавливалась в темноте и прислушивалась к разговорам женщин. В одном месте она услыхала, что все время упоминают Василчо. В другом — опять речь шла о Василчо: перечисляли его родственников, его богатства. В третьем — рядом с Василчо называли Ганаилу. Божура навострила уши.

— Не бывать этому, нет! — сказала одна, в которой Божура узнала Жечевицу, всегда носившую большой цветок герани на шали и знавшую все на свете. — Не бывать, попомните мое слово. Уж кто-кто, а Хаджи Вылко не выдаст своей дочери за пьяницу за этого — за Василчо!

Божуру стало разбирать любопытство. Переходя от одной группы женщин к другой, невидимая в темноте под стрехами, она вдруг оказалась возле Бончева постоялого двора. Яркий желтый свет падал из окон и двери, разрезая темноту надвое. Там были два всадника, то терявшиеся во мраке, то появлявшиеся на свету. Божура прижалась к каменной ограде. Который Василчо? Конечно, не этот пожилой, которого она сейчас видит. Но вот во мраке загарцевал конь, застучали подковы по мостовой, и в светлое пространство вступил другой всадник. Злой черный конь его с распущенной густой гривой блестел от пота; а сам — молодой, стройный, с русым чубом, выбившимся из-под сдвинутой набекрень шапки; полы короткого кафтана развевались сзади. Вот он, Василчо! Подняв стакан, он выпил и остаток вылил на гриву коня. Божура услыхала, как стучит ее прижатое к каменной ограде сердце. Кони опять загарцевали — то в темноте, то на свету, потом повернули и пустились вверх по улице. Из-под копыт их посыпались искры.

Божура глядела вслед, прижавшись к ограде. «Так вот кого ждет Ганаила», — подумала она, и ненависть к дочери Хаджи Вылко вспыхнула в ней со всей силой. Но тут же она вспомнила сказанное Жечевицей: Хаджи Вылко не выдаст дочери за пьяницу Василчо. Ей стало легче, она оторвалась от ограды и пошла домой. Захотелось петь, бежать куда-нибудь. Крупные звезды мерцали над черными крышами, словно улыбаясь ей. Позади шумели рощи. Не впервые слышала она их шум. Но теперь он звучал как бодрое пение мужских голосов.

Это было в субботу. Следующий день, воскресенье, как всякий праздник, прошел в гудении волынок и хороводах, в блеске атласных нарядов, в смехе у фонтанов. Наступил понедельник, и село затихло. Стучали только ткацкие станки, да жужжали самопрялки. Но спозаранку на Холме, в корчме, заиграли скрипки. Пировал Василчо. И нетрудно было догадаться, с чего он будто веселый, а глаза у него виноватые и печальные и почему, поднявши стакан, он каждый раз смотрит на дом Хаджи Вылко и застывает в задумчивости: еще одних сватов отправила Ганаила восвояси.

Иногда скрипки удалялись от Холма, замирая где-то в узких улочках и отчетливо звуча на площадях. В расстегнутом кафтане, предшествуемый музыкантами, проходил Василчо мимо Хаджи Вылкова дома. Но ворота оставались на запоре, каменные стены были высокие, как у крепости, за темными стеклами окон не двигалось ни краешка занавески. Василчо возвращался в корчму.

Как раз против балкона, где он сидел, находился домик Божуры. Весь день цыганка, прячась в тени плодовых деревьев, глядела за плетень. Под вечер взяла метлу и принялась мести двор.

На столе перед Василчо, среди стаканов с красным вином, лежала груда яблок. Василчо взял и кинул яблоко в Божуру. Но не попал, и Божура сделала вид, что не заметила. Он кинул второе и попал ей в руку, так что браслеты со звоном посыпались на землю. Божура выпрямилась. Но напрасно старалась она казаться сердитой: трудно ей было нахмурить брови, трудно прогнать веселый смех, игравший в глазах.

— Василчо! — крикнула она. — Ты — знатный. Чего с цыганкой заигрываешь? Мой отец веретена делает, а мать продает их…

И, повернувшись так, что косы взметнулись, побежала к дому. Василчо глядел, как плавно извивается на бегу ее гибкое тело. И как только она скрылась, поднял стакан. Скрипачи ударили в смычки, громко забил барабан.

С этого времени Василчо каждый день появлялся на Холме, в корчме. Иной раз приказывал музыкантам играть, иной раз нет. Но мимо Хаджи Вылкова дома он больше не ходил. Все сидел на балконе да глядел к Божуре во двор.

Наступила осень, мало осталось погожих дней для работы, и Божура с отцом и матерью пошла в лес. Отец рубил ясени на веретена и липы на корыта. Калуда, косматая, страшная, как ведьма, бродила по скалам, пропадала в ущельях — искала целебные коренья. Не сидела сложа руки и Божура. Она делала лепешки из белой глины и сушила их на солнце, собирала хворост. Но все это ей страшно надоело, и она, улучив минуту, когда ее никто не видел, убежала.

Вышла из леса, перешла вброд реку, пошла в гору. Поперек дороги встали скалы — она взобралась на них. Наверху остановилась, выпрямилась. Перед ней, большой как озеро, блестел Куков омут. Солнце, озаряя, делило его на две части: с одной стороны лежала тень, вода там была зеленая, темнели подводные камни, а с берегов черными змеями сползали длинные корни; но скалу, на которой стояла Божура, всю заливало солнцем, вода под ней была светлая, тихая, гладкая, как стекло. И дна не видно: только небо да белые облака.

Божура спустилась ниже, подошла к самому краю скалы, встала на колени, наклонилась. В воде, словно в зеркале, возник ее образ, поглядел на нее, улыбнулся.

Это — ее тайна вот уже несколько дней. Никогда она не видела себя так хорошо. Иногда случалось ей поглядеться в оконное стекло Хаджи Вылкова дома, но там она казалась черной, будто закопченной дымом. Может, выглядела такой черной оттого, что рядом была Ганаила. А тут она одна. Красивая. Вон какие волосы, черные, как зерна бузины. А глаза, а эта родинка под одним из них. И еще больше хорошеет, когда смеется. Не бела, правда, но и не черная. Лицо такого цвета, как обливной глиняный кувшин.

Она вытягивает вперед обе руки со сплетенными пальцами: острые груди ее, от которых топорщится рубашка, задвигались; она прикрывает глаза и вздыхает. Потом вздрагивает и, очнувшись, оглядывается по сторонам. Никого нет. Вдали синеют горы, внизу желтеет поле, из лесу доносится звук отцовского топора. И солнце, солнце льется отовсюду дождем лучей. Ей становится грустно, она обхватывает колени руками и так сидит, потупившись, на скале.

В воде что-то дрогнуло. Божура наклоняется, глядит: опять возник ее образ; она улыбается, улыбается и другая Божура — в воде. Вдруг она чуть не вскрикнула: рядом с ее образом появился другой — образ Василчо. С улыбкой глядит на нее. В первую минуту Божура не может собраться с мыслями; ей кажется, что он идет снизу, из глубины, оттуда, где синеет небо и плывут белые облака. Потом она оборачивается: Василчо стоит позади. При виде его глаз она понимает: надо бежать. Но какое-то дивное тепло разливается по всему ее телу; у нее слабеют колени. Василчо берет ее за руку. Она сопротивляется, но все-таки идет за ним. Они скрываются в лесу. Кое-где ветки с покрасневшими листьями, покачиваясь, указывают, где они прошли.