Делать ничего не сделали: до бога высоко, до царя далеко. Прошел слух, что Косан ушел в горы, стал разбойником, бродит вокруг султанского дворца. А начетчик отца Лукана Драгота постригся в «Биле». Но если насчет Косана было известно, что он сватался к Ранке, хотя Марга и слышать о нем не хотела, то никому даже в голову не приходило, что уход Драготы в монастырь имел какое бы то ни было отношение к дочери Димчо-кехаи.
Про это знал только сам Драгота. Вот о чем думал он, запершись в своей келье. Драгота был не такой, как Косан. Он любил хитроумные замыслы, окольные пути. Если бы он посватался к Ранке, как это сделал Косан, ее за него не выдали бы. Но отец Лукан был стар, не сегодня завтра мог помереть, и его место перешло бы к нему, Драготе. Тогда нашлись бы люди, которые убедили бы Маргу, что ее дочери приличней всего стать попадьей, выйдя за Драготу. И так было бы, так было бы, если бы не Хаджи Эмин, басурман этот, антихрист!
Но Драгота не считал, что все пропало… Кто знает, что таит в себе будущее. Может быть, султан вернет Ранку и тогда, опозоренная, всеми отвергнутая, она станет безраздельно его. А может, будет и иначе. Драгота ждал. Одиночество и тишина давали ему возможность думать, как они дают пауку возможность ткать свою паутину. А так как все эти замыслы относились к Ранке, он не чувствовал, что усталая мысль его переходит в бред. Дочь Марги словно стояла перед ним; он ощущал ее близость, видел огонь ее глаз, чувствовал тепло ее молодого белого тела; терзаемый желанием, пылая страстью, он ворочался на своем ложе, стонал, и перед глазами его, огненными глазами безумца, возникали видения, полные соблазна и греха.
Наступила осень и принесла с собой тяжелые дни не только для монастыря, но и для всего края. Прошел слух, что идут кырджалии;{1} имена Индже и Кара-Колю были у всех на устах. По вечерам над зубчатым хребтом гор, вздымавшимся теперь еще черней и страшнее, сияли яркие зарева горящих сел. Днем солнце освещало тучи пыли над дорогами, по которым, словно черные муравьи, двигался народ; крестьяне Беличева и Бутова, Кыртожебена и всех деревушек и выселок убегали со скотом, с телегами, со всем, что успели захватить, в Жеруну. Село это, как самое большое, было окружено частоколом, и у бойниц были расставлены вооруженные стражи.
Монахи собрались в «Било», согнали коз своих и коров. И, смущенные, встревоженные, обступили отца Амфилохия, сохранявшего в эти часы всеобщего уныния обычное свое спокойствие и ясность ума. Он обратился к ним кротко, ласково, с ободрением, увещая никуда не бежать и возложить надежды на бога, который сохранит их и спасет. Но тут как раз проходивший мимо крестьянин сказал, что кырджалии идут прямо на монастырь. Речь его заглушили громкие крики и страшный шум, как будто над лесом разразилась гроза. Вся братия бросилась бежать — первый Драгота, за ним остальные, и отец Амфилохий остался один в монастыре.
Через несколько дней, когда опасность миновала, монахи вернулись, и страшное зрелище заставило сжаться их сердца: от монастыря остались одни стены; все было уничтожено и разграблено. Самому дикому кощунству подверглась церковь: сиденья были обращены в кормушки для лошадей, на каменных плитах — следы подков и лошадиный навоз. Иконостас разрушен, иконы изрезаны ножом, глаза у всех святых выколоты. А на пороге лежал отец Амфилохий, зарезанный. И никогда в лесу не было такой мертвой тишины. Ледяной ужас наполнял монастырский двор и вздымался к небу, словно вопль отчаяния.
Монахи, более похожие на призраки, чем на людей, прежде всего приступили к погребению игумена. Поплыли редкие и печальные удары била — звонко закапали, будто слезы, в тишине лесной. Братия с пением подняла игумена на руки, глядя сквозь слезы на его безжизненное, белое, как мрамор, лицо, исполненное кротости и доброты, словно он прощал и их малодушие, и жестокость врагов. Монахи были уверены, что хоронят святого. До позднего вечера, после того как погребение было уже совершено, звон била продолжался, и братия молилась перед иконами с выколотыми глазами.
На другой день все было по-старому, и монахи почувствовали, что сердца у них окаменели. Они собрались на совет, и, так как больше трех суток не ели ничего, кроме кореньев, и в сердце каждого была мука, ненависть к Драготе вырвалась наружу со всей силой. Как будто это он был виноват во всем. Не было кроткого голоса отца Амфилохия, чтобы остановить их. Они ругали Драготу, ругались друг с другом, чуть не затеяли между собой драки. И, несмотря на всю свою ненависть к Драготе, были вынуждены согласиться с ним, так как то, что он говорил, было умней всего. В монастыре не было ни крошки хлеба; коров и коз не осталось и следа. Надо было разойтись на все четыре стороны, идти просить подаяния. И так как каждый согласен был уйти куда угодно, лишь бы ходить не с Драготой, они разделились и разошлись.
Таким образом Драгота получил возможность выбрать нужное направление. Он вышел первый и пошел прямо в сторону Жеруны, но в лесу остановился и стал ждать, так как хотел войти в село, когда смеркнется. Он провел в лесу несколько часов. Недавнее прошлое, страшное событие в монастыре, кырджалии, братия — все это исчезло из его памяти, словно и не бывало. Как всегда, соединившиеся брови его делили черной чертой его пасмурное лицо. Но внутренне он ликовал. Ему было весело, как бежавшему из тюрьмы заключенному. Мир казался ему прекрасным; в нем не было больше никаких опасностей, ни печалей, ни забот; была только Ранка.
С той высоты, на которой он находился, ему были видны темно-зеленые волны Дубравы далеко на востоке. Там и сям среди густого чернолесья блестела широкая серебристо-белая полоса. Это были Смеси, как называли здешние жители Камчию, в этом месте широкую и полноводную, вобравшую в себя воды всех маленьких речушек. По ту сторону этой белой полосы Дубрава терялась в синей дымке. Там — Карнобатская равнина, там дворец Хаджи Эмина.
Драгота глядел в ту сторону. После захода солнца Дубрава потемнела, и в небе низко над ней заблестела первая звезда, словно чей-то глаз поглядел на Драготу, устремив к нему густые ресницы лучей. Ранка — там, Ранка ждет его.
Он вскочил, сердце его заколотилось. План, который он столько раз обдумывал в монастыре, сразу возник перед ним — ясный, разработанный во всех своих подробностях, исполнимый. Им овладела беспощадная суровая решимость, и он, не медля более, взял свою палку и зашагал к селу.
Драгота пришел туда, как хотел, в сумерках. Уйдя в монахи, он перестал считать себя членом своей семьи, и потому пошел не к отцу, а прямо в тот дом, где чаще принимали таких, как он, странников: в дом Димчо-кехаи. Впервые явился он на село в рясе, с волосами до плеч и густой жесткой бородой, покрывавшей ему почти все лицо. Марга сразу узнала его, но продолжала глядеть с удивлением, и Драгота хорошо заметил насмешливый огонек у нее в глазах. Это его рассердило, и, вместо того чтобы начать горестный рассказ о беде, которая стряслась над монастырем, и о смерти отца Амфилохия, как он наметил в лесу, он сел и прямо спросил о Ранке. Марга вздрогнула, как будто при воспоминании о чем-то давнем, позабытом, замолчала и задумалась. Потом вдруг разразилась:
— Господь его накажи! Чума разрази басурмана! Опозорил дочку мою, опозорил!..
— Знаете вы что-нибудь о ней?
— Откуда нам знать, Драгота. Он ни ее к нам не пускает, ни нас к ней. Вот ему, — она кивнула на самого младшего своего, десятилетнего, — только ему одному позволяет ходить к ней. Как его пошлю, так все-таки что-нибудь да узнаем. Ах, здорова она, жива, ласков он с ней. Да чтоб ему провалиться и с лаской его!
— Другой веры, вот что хуже всего, — сказал Драгота. — Отец Амфилохий часто ее поминал: погибшая, говорит, овца; надо, чтоб овчар опять ее к себе взял. А был он святой человек, царство ему небесное.
И, в первый раз подняв глаза к небу, Драгота три раза перекрестился. Марга не поняла.