Я сам активно участвовал в горячих дебатах внутри коллектива, с увлечением передавал в Москву высказывавшиеся предложения, инициативы, пожелания к ЦК КПСС, а затем и Верховному Совету.
Вместе с тем я не мог и не прислушиваться к тому, что говорили мне все более настойчиво мои немецкие собеседники, причем это были не теоретики-дилетанты, а элита государственной, общественной и экономической жизни ФРГ. Они умели руководить страной не понаслышке, не по наитию, не по книжкам. С их стороны звучала все большая озабоченность по поводу конечного результата нашего эксперимента. Они говорили: его общее направление верное, но дело ведется бессистемно, не выделены приоритеты, руководство в Москве хватается за все сразу и в результате не решает ничего, а лишь плывет по течению. Не думаю, что мои партнеры были озабочены сохранением у власти КПСС или недопущением развала системы нашего планового хозяйства. Но они боялись — и не без оснований, — что быстро ухудшающееся экономическое положение и прогрессирующий паралич государственных структур приведут к взрыву, который сметет М. С. Горбачева, остановят реформы, повлекут, чего доброго, к гражданской войне в СССР, что станет источником смертельной угрозы для Европы, а может быть, и не только для нее одной.
«Понимает ли М. С. Горбачев, — спрашивал меня один из ведущих немецких банкиров, — что быстрое развитие гласности в условиях прогрессирующей дезорганизации экономики и отсутствия какой-либо продуманной концепции экономической реформы будет лишь вздымать волну народного недовольства против правительства и дестабилизировать страну? На это вы рассчитываете? В чем состоит ваша тактика?» Я, разумеется, передавал этот вопрос в Москву.
«Мир с затаенным дыханием следит за Горбачевым. Он напоминает канатоходца, двигающегося где-то в высоте по тонкой проволоке и готового каждую секунду сорваться, — рассуждал, вольно или невольно оперируя при этом образами из произведения Ницше «Так говорил Заратустра», Л. Шпэт. — Его выступление захватывает и восхищает, но если он упадет и сломает себе спину, то люди только, пожалуй, плечами пожмут и скажут, что этого все равно следовало ожидать. К вашим экономическим неурядицам все больше добавляются межнациональные конфликты, льется кровь, но вы никак не можете набраться смелости навести порядок и решить эти вопросы тем или иным путем. Либо Горбачев восстанет против Горбачева, либо он будет председательствовать при развале Советского Союза, чего мы всерьез опасаемся».
Я и об этом написал в Москву, причем, кажется, это высказывание дошло до адресата. Во всяком случае через некоторое время М. С. Горбачев сказал в одной из своих речей или интервью, что не собирается председательствовать при развале Советского Союза.
Он не изменил своего отношения ко мне, хотя таких телеграмм я в тот период написал немало.
На XIX партконференции я решился сказать, что в политике никто из наших зарубежных партнеров не придерживается нового мышления, кроме нас одних. Мне в ФРГ в то время откровенно говорили, что новое мышление нужно прежде всего нам самим, потому что нас к этому вынуждают объективные обстоятельства. Запад же отлично живет со своим старым традиционным мышлением и не видит причин его менять и переключаться на новое. Сказал я и о том, что в политике есть сила и пострашнее, чем военная. Это экономическая сила, причем если военную силу можно использовать лишь в исключительных случаях, то избыток экономической силы можно применять для достижения политических целей хоть каждый день. Отсюда следовал вывод: если мы срочно не займемся экономикой, не начнем продуманной экономической реформы, если продолжится наступающий развал, то начнем терять те позиции в мире, которые за много веков создали себе сначала Российская империя, а затем и Советский Союз.
Я обычно не выступал с замечаниями к проектам решений пленумов ЦК КПСС, которые раздавались их участникам накануне. Однако по проекту решения пленума, посвященного национальному вопросу, я не мог не высказаться. Было ясно, что мы вставали на путь развала СССР. В проекте присутствовала идея так называемого экономического суверенитета союзных республик, активно пропагандируемая прибалтами и защищаемая А. Н. Яковлевым. Почему ее пропагандировали прибалты, стремившиеся любым способом ослабить СССР, чтобы выйти из его состава, было ясно. Почему эту идею поддерживал А. Н. Яковлев, было менее ясно. Даже если он считал необходимым отпустить прибалтов, оставалось загадочным, почему для решения этого вопроса надо было раскромсать на куски все единое экономическое пространство бывшего СССР.
Границы союзных республик не совпадали с границами экономических районов, естественно сложившихся в ходе развития России, а затем и Советского Союза. Это были чисто административные границы в рамках управления единым народнохозяйственным организмом. Конечно, они имели определенное значение с точки зрения обеспечения языковой и прочей национально-культурной автономии, но экономическими границами внутри СССР они быть не могли и не должны были, если не имелось в виду прекратить таким образом существование единого СССР. А тут провозглашалась не просто реформа управления хозяйством с большим учетом или расширением компетенции республиканских органов, а экономический суверенитет, то есть полновластие республик, и М. С. Горбачев этому предложению сочувствовал.
Мне хотелось прояснить, понимают ли наши уважаемые товарищи, что они программируют своим решением, как хотелось и знать, почему в проекте ничего не говорится о единых для всего Союза правах и обязанностях его граждан, единой обороне, внешней политике, гражданстве, примате общесоюзного над республиканским законодательством.
Ответа я, разумеется, не получил. Спустя некоторое время, когда Верховные Советы наших союзных республик один за другим начали принимать декларации уже не об экономическом, а о политическом суверенитете, заключать между собой договоры в соответствии с нормами международного права, представлять эти договоры на ратификацию не иначе как через свои комитеты по международным делам, я завел разговор на эту тему в самолете с Э. А. Шеварднадзе. Не помню, откуда мы возвращались в тот день — из Германии или из Франции. Оказалось, что он знал о замечаниях, которые я написал к проекту резолюции пленума по национальному вопросу. «Мы много наделали ошибок, — сказал он, — но теперь дороги назад нет. Разве какая-либо республика согласится взять назад декларацию о своей независимости?»
Надо сказать, за эти годы мы много беседовали с Э. А. Шеварднадзе по вопросам перестройки. Он далеко смотрел, зная, конечно, гораздо лучше меня и страну, и законы ее жизни. Когда я однажды очень рьяно ратовал за переход к многопартийности, он поубавил мой пыл, сказав, что в Советском Союзе пока что нет условий для создания действительно сильных новых партий в масштабах всей страны. Все, что будет возникать, скорее всего, будет слабым и, кроме того, будет формироваться не по политическому, а прежде всего по национальному признаку с соответствующими, разумеется, последствиями для единства СССР. В это не хотелось тогда верить, но он оказался абсолютно прав.
Страна наша месяц за месяцем погружалась все глубже в пучину трудностей. Нарастало внутреннее политическое противостояние, феномен Ельцина становился все более реальным и весомым фактором. КПСС слабела с каждым днем, госаппарат терял эффективность, снабжение населения ухудшалось, по стране свирепствовали конфликты — и не только в Нагорном Карабахе, но и в Молдове, Средней Азии. Все более четко артикулировали свою позицию сторонники самостоятельности Украины, Молдовы, Грузии. Основная часть средств массовой информации переходила в оппозицию к правительству и президенту. Оглядываясь назад, мне все больше кажется, что где-то в 1988 году мы начали движение по наклонной плоскости и больше из этого «штопора» не выходили. За рубежом это, может быть, чувствовалось не так остро, как в стране, но возвращавшиеся из отпусков сотрудники посольства были все более растеряны и подавлены. Речи М. С. Горбачева в отличие от прошлых лет мало кто слушал. Зато читали заново документы первых лет перестройки и задавались вопросом, как совместить то, что провозглашалось тогда, и происходящее сегодня.