Последние форинты я даю проводнику спального вагона; короткий взгляд, стремительное движение, деньги сосчитаны, сдержанно поклонившись, он говорит: «Вас никто не потревожит до Берлина, господин инженер».

Снова маленькие абрикосовые деревья, почти без стволов. С другой стороны холмы Дёмёша.

Крохотный каменный горбатый мостик через ручей, похожий на трубу, разрезанную пополам; маленький пруд, заросший коричневым камышом и подернутый ряской; и со стороны кукурузного поля ветер вздымает желтоватую дымку увядших листьев, которые превращаются в пыль.

Определить положение, свое положение; начать там, где находится начало: начать с себя.

Внезапно в пейзаж врывается ярко-зеленый холм, и на фоне тусклой осени, за деревьями, которые кажутся тускло-коричневыми фазанами, я вижу экзотическую, пышущую силой, свежую зелень. Это молодой сосняк.

Кружение, изумрудная зелень, могучие побеги — мне кажется, что я никогда раньше не видел сосен.

Мимо.

Над серым утесом, поросшим серыми растениями, похожими на плющ, могучие серые стволы буков, а за лесом горит поле, горит кукурузная стерня, огонь проедает себе путь по равнине длинными полосами, медленно изгибаясь, они удаляются друг от друга; желтый дым — прощальный привет Воланда; а на краю поля — ясени и дубы, и омела на них — как гнезда больших хищных птиц, и солнце медленно садится в огонь, и дым становится серым.

Маргит, прощай!

Эстергом, разрушенные мосты в широкой, темной, сонной реке.

Дочитал Мадача и громко смеюсь, натолкнувшись на последнюю строку этой поэмы о человечестве, заподозренной в пессимизме: «Азм рек: о человек, борись и уповай»[135].

Таможня; граница; паспорт, паспорт, таможня; граница; паспорт, таможня; сотрудник, находящийся при исполнении служебных обязанностей (есть ли у нас, собственно говоря, замена для слова «чиновник»?), проверяет мою декларацию; я, как всегда, добросовестно перечислил все — все названия букинистических, купленных и подаренных коллегами книг, тарелки, изделия из гальванопластики (две брошки, две пары запонок), две рамки и два пуловера для Барбары, пуловер с капюшоном для Урсулы, полколбасы, куколку для Марши, платок, бутылочную тыкву из Дёмёша, кило каштанов, только одного я не внес в декларацию — секрета фабрики по изготовлению салями «Черви и пики».

Сигнал отправления, по-немецки, громко, четко, точно, хотя никто не садится в поезд и никто не выходит из него.

Эльба.

Дым.

Березы.

Однообразные сосновые леса. Озера и песок.

Сосны.

В Шёнефельде озеро и памятник.

Руммельсбург, Осткройц; Варшавская улица[136]; въезд; дома!

Холод; туман; любимый север.

Начало? Или: Завершение?

Книга «Двадцать два дня, или Половина жизни» необычна и в ряду других книг современных авторов, в том числе писателей ГДР, и в творчестве самого Франца Фюмана. В предисловии справедливо сказано, что эта книга не для легкого и быстрого чтения.

Дело не только в том, что в нее нужно вчитываться, но и в том, что, читая ее, нужно быть готовым на каждой странице переключиться с одной темы на другую, с одной стилистической манеры на иную. Сложные философские, филологические, психологические рассуждения сменяются в ней веселой, занятной, озорной словесной игрой. Фюман доводит до комического абсурда стиль и ритм детальнейшего описания, то пародируя бесконечные периоды, свойственные его собственной манере, то подшучивая над особенностями так называемого «нового романа», адепты которого полагают, что исчерпывающее описание обстановки само по себе способно создать новый небывалый художественный эффект. Он придумывает забавную литературную игру, расчленяя и соединяя по-новому привычные пословицы. Он измышляет меню фантастического обеда, где название каждого блюда начинается с одной и той же согласной, а всю гастрономическую программу объединяет корневая аллитерация. Для писателя, влюбленного в язык, эта и подобные ей словесные игры — упражнение, тренировка, разминка. Когда разминается и тренируется мастер, быть свидетелем этого интересно. И не стоит обижаться, если мастер порой подшучивает над зрителем и читателем, мистифицирует его, придавая своим шуткам сбивающее с толку архисерьезное обличье. Ведь он прежде всего подшучивает над самим собой, ибо обладает не просто обычным чувством юмора, но и той его редкой и самой драгоценной формой, когда юмор направлен на себя самого.

Дневниковые записи, беглые заметки в записной книжке, теоретические рассуждения, вставные новеллы, анекдоты — чего только нет в этой книге! Фюман — человек необычайно образованный и неутомимейший читатель книг по истории, социологии, биологии, фольклору, этнографии, языкознанию, знаток классической и современной художественной литературы. Отсюда обилие ссылок на имена, теории, научные труды, сочинения прозаиков и поэтов. Примечания, которые следуют за этим послесловием, служат той же цели — помочь читателю разобраться в этом сложном и оригинальном произведении. Они раскрывают многие (хотя и далеко не все) реалии этого необычного текста.