Мещанство ли получать удовольствие от удовольствий мещан? Да — во всех тех случаях, когда это происходит по-мещански, то есть хамски или фарисейски. Но потребность в поэзии, даже если она удовлетворяется суррогатами (подделкой, мишурой), — это большое человеческое чувство, и оно может вдохновить настоящую поэзию. Лизхен Мюллер[29], проливающая слезы над бульварным романом, в некоторых отношениях симпатичней мне, чем антипоэтичный заведующий поэзией, осуждающий Лизхен, но сам неспособный даже на такое чувство.

Зависимость самоцензуры от языка: у меня лежат в столе наброски, которые я не дописываю, считаясь с близким мне человеком. Если бы язык имел для всех степеней родства только одно общее слово «родственник», я бы мог опубликовать их и правда не пострадала бы, так как слово «родственник» включало бы и то особое родственное отношение, с которым связана суть моего рассказа и о котором при обычном употреблении слова «родственник» никто теперь не думает.

Однако если бы существовали собирательные понятия без уточнения, тогда, вероятно, этот случай показался бы не заслуживающим описания.

Или сверхуточнение: в венгерском языке есть специальные слова для обозначения понятий «младшая сестра», «старшая сестра» — тут можно было бы просто перевернуть действительность. Но не ошибаешься ли ты снова? Если это языковое разделение возникает не из соответствующего разделения в действительности, то превращение старшего в младшего или наоборот сделает твой рассказ снова недостоверным.

«Лилиом». Взаимная ненависть бродяги и полицейского дана здесь почти как явление природы. Возникают ли стихийно подобные отношения ненависти, как, например, ненависть, с которой в Америке Джека Лондона железнодорожники преследуют бродягу? Ненависть, утишить которую может только убийство? Или это ненависть ко всему творческому, в которой определенный тип людей бесплодных ищет удовлетворения?

Всегда ли возбудителем такой ненависти становится зависть?

Мелочное предписание Дудена[30], часто перегибающего палку, точнее сказать, стремящегося к нереальной цели — абсолютной регламентации; согласно ему, слово «другой» всегда надо писать только с маленькой буквы; не потому ли, что его всегда можно дополнить существительными (например: другой человек). Ну, а если я хочу подчеркнуть не общность, а различие? И, ради бога, что мне делать, если кто-то — всего-навсего Другой, Другой, и ничего более? Например, в диалоге: Один — Другой? Или если это «Другое» не есть нечто отличное, но подчиняющееся одному и обобщающему понятию с тем иным, но нечто вообще не сопоставимое ни с чем Иным? Например, ответ немца на вопрос, почему он изучал романистику: «Меня охватила тоска по чему-то совсем Другому». Или у Фюшта: «темный Другой» — не «другой человек» и не «другой дух», а именно «Другой».

«Тысячи раз он боролся с Другим, который, может быть, и не существует, но чья победа неотвратима. Не потому, что он обладает лучшими свойствами, а потому, что он — Другой…» Эта фраза принадлежит Карлу Краусу[31], а уж он-то хорошо разбирался в языке.

«Берегись, бродяга, за тобой охотится полицейский!» — эту песенку Лилиома могли бы петь писатели: лейпцигские орфографы не дремлют!

Внизу шум, смех, песни: по улице идут юноши и девушки, предводительствуемые оркестром из кастрюль, стиральных досок и скалок.

Сквозь стену соседней комнаты прорывается вальс, вернее сказать, он не прорывается — он просачивается.

18.10

Утром, перед тем как проснуться, я видел сон:

Вместе с Урсулой я вхожу в комнату, подобную залу, — совершенно пустое помещение без окон и с выбеленными стенами, которое каким-то недобрым образом знакомо мне. Мы вошли через дверь в задней стене, остановились в нерешительности на пороге и разглядываем комнату. Никаких следов, что этой комнатой пользовались, что здесь жили, но видно, что комната не новая. Долгое угнетенное молчание, наконец я говорю: знаешь, по-моему, здесь жили мои родители.

Урсула отрицательно качает головой, и я сам не очень верю в то, что сказал, но решительно делаю шаг вперед, вытягиваю руки, словно нащупывая дорогу, хотя в комнате светло, и попадаю в паутину. Осторожно, ловушка, говорит Урсула. Чепуха, отвечаю я, погляди, это паутина — признак, что здесь давно никого не было, мы можем спокойно войти!

Урсула снова молча качает головой, но я иду дальше по комнате, и ничего не случается. Вдруг я вижу впереди, у белой оштукатуренной стены, белую печь; печная заслонка, плита, зольник — все белое. Я подхожу ближе и трогаю заслонку — она холодная, и плита тоже холодная, и я думаю: вот видишь, ею не пользуются! Я открываю заслонку и вижу внутри другую печь, тоже всю белую, нажимаю ручку на ее заслонке, она уже не такая холодная Когда я это чувствую, на меня находит страх, но я все равно открываю вторую дверцу и вижу внутри третью печь, тоже всю белую, но вместо плиты — решетка, под ней жар, на решетке горшок с переливающимся через край варевом, в нем плавают серо-белые ошметки мяса и сала. Я сразу понимаю — это человеческое мясо, в ужасе оборачиваюсь и вижу, что, кроме меня, в комнате никого нет, а единственная дверь бесшумно захлопывается.

Заметка в газете: в Венгрии начался грипп.

Мой сон связан с эпизодом на вокзале (щелканье открывающегося багажника; черная машина, два черных чемодана), только на основе обычной подстановки черное превратилось в белое[32]. Замечание Эльги о попрошайке: иначе бы он пропал.

Грамматика и хрестоматия распакованы. Вряд ли мне удастся запомнить какие-то новые слова, это я знаю по горькому опыту предшествующих усилий, но к духу грамматики, к духу языка можно приблизиться хоть на шажок. Что прячется за порядком слов, который часто прямо противоположен нашему? Разумеется, этот порядок слов столь же естествен, как и привычный для нас — нет «нормальных» или «ненормальных» языков, — но, поняв логику данного порядка слов, лучше поймешь и душу говорящего.

Убедительным объяснением было бы: самое главное ставится сначала: «Lakatos Ferenc dr. phil. úr» вместо: «Господин д-р филол. Ференц Лакатош», «1926, május 5» вместо: «5 мая 1926».

Точно так же падежные окончания и послелоги: «Budapesten» — «в Будапеште»; «Berlinnél» — «около Берлина».

В венгерском языке числительное не требует употребления множественного числа. Здесь говорят: «два хлеб», «три цветок», «сто мужчина», и с артиклем, не изменяющимся в венгерском по родам. Это вовсе не употребление числительного в значении прилагательного, как может показаться на первый взгляд (имя прилагательное в венгерском языке не склоняется никогда), нет, подобное употребление указывает на звуковое тождество понятий единичности и множественности. На мой вопрос, что получится, если употребить числительное со множественным числом, как это будет звучать, Ференц отвечает: «Забавно, потому что это излишне, но вместе с тем это прозвучало бы прекрасным архаизмом». И добавляет: «Множественность выражается уже самим числом, значит, незачем говорить, что масло масляное». Получается нечто вроде: «Здесь есть два (раз по одному) хлеб, сто (раз по одному) мужчина». «Не пытайтесь выкрутиться с помощью шпаргалки, — говорит Ютта, — иначе вы никогда этого не выучите. Никаких соответствий не существует, следует исходить из того, что венгерский — совсем иной язык». Хорошо, но в чем именно дух этого иного? Постигнув, мы сможем его сформулировать. Но когда мы овладеем им? Когда овладеем языком. Другого пути нет, как и во всем. То, что я испытываю сейчас, можно сравнить с радостью открывателя, владеющей человеком, который, взяв впервые в жизни в руки учебник математики, усмотрел бы господствующее влияние христианства на алгебру в том, что сложение обозначается знаком креста.