Обращения были проявлением мятежа. Вашингтон, прочитав их, не запретил предложенного собрания, а велел оповестить, что 15 марта в «Храме» (громадном деревянном зале, построенном для церковных проповедей по воскресеньям и танцев в остальные дни) желающим слушать будет доложено, что конгресс делает для армии. Он сообщал, что сам не будет присутствовать на собрании.
В назначенный день «Храм», где могла поместиться целая бригада, был набит до отказа возбужденными офицерами. Председательствовал Гейтс. Только хотели открыть собрание, как неожиданно появился Вашингтон. Гробовая тишина, все опешили, но ненадолго. Впервые с вступления в командование армией он увидел поголовно враждебные лица. Вашингтон, «заметно взволнованный», произнес речь, которая не продолжалась и двадцати минут. Он осудил призыв обращения — «либо бросить родину в самый тяжкий час, либо повернуть оружие против нее — очевидно, такая цель предложения автора, если не удастся заставить конгресс быть всегда послушным». С оттенком софистики Вашингтон заметил: «Возможно, джентльмены, неуместно в моей речи к вам упоминать об анонимном произведении... Что касается совета автора подозревать любого выступающего за умеренные меры и сдержанность, я отвергаю его... Если препятствовать выражению мнения по вопросу, который может иметь самые серьезные и мрачные последствия, касающиеся всего человечества, тогда нам бесполезен разум. Тогда можно отнять свободу речи и нас, глухих и немых, поведут как овец на бойню».
Он показал себя опытным оратором — заранее похвалив собравшихся за отказ последовать за автором обращения, заключил: «Благородство вашего поведения даст возможность потомкам сказать о вашем великолепном примере человечеству — если бы не было этого дня, мир никогда бы не увидел высшей степени совершенства человеческой натуры». Вашингтон закончил, внимательно осмотрел зал. Слушатели ерзали на местах, переговаривались, но на него по-прежнему смотрели враждебные лица. Офицеры за годы войны были сыты риторикой, прошло время самых великих слов.
Вздохнув, Вашингтон развернул лист бумаги и сказал, что прочтет письмо от члена конгресса, в котором сообщается, что намерены сделать для армии. В зале притихли. Вашингтон поднес к глазам лист бумаги и запнулся. Он не мог читать. Генерал пошарил в карманах и вынул то, что видели у него самые близкие, — очки. Водружая их на носу, он невыразимо жалко и в то же время по-домашнему произнес: «Джентльмены, позвольте мне надеть очки. Ведь я не только поседел, но почти ослеп на службе родине».
Была ли сцена подготовлена сознательно или получилась экспромтом, не имеет значения — настроение зала изменилось в мгновение ока. Некоторые расплакались, другие кусали губы, пытаясь сдержаться, и почти все с любовью смотрели на генерала. Вашингтон спокойно прочитал письмо и, поняв, что битва выиграна, раскланялся и ушел. Заводилы попытались было вернуться к обсуждению обращения, но тщетно. Была внесена и принята резолюция благодарности Вашингтону за мудрый совет. Офицеры разошлись очень гордые собой — они, вняв внушению любимого вождя, не вступили на тропу греха.
Выступая против союза армии с финансовой общиной, Вашингтон правильно заподозрил то, что выяснили американские историки только в середине XX века. Денежный кризис сознательно усугублялся банкирами, надеявшимися, что доведенная до отчаяния армия обеспечит интересы всех кредиторов, с ними рассчитаются по нарицательной стоимости обязательств конгресса, а они были скуплены по дешевке. Тогда в руках банкиров окажутся внушительные средства для инвестирования. Вашингтон с отвращением писал, что по замыслу Гамильтона и Моррисов на армию возлагается «роль заурядной марионетки для создания континентальных фондов», которые уплывут в карманы менял и ростовщиков. С ними плантатору было не по пути.
В доверительном порядке он сообщил Гамильтону, что «армия... орудие, с которым играть опасно». Если конгресс не изыщет способа компенсировать офицеров и солдат, они обратятся прямо к властям штатов и будут добиваться удовлетворения своих требований у них. Быстрые разумом Гамильтон и его друзья-финансисты без труда могли предвидеть результаты — они оказались бы у разбитого корыта, ибо в этом случае обязательства конгресса вообще никогда не были бы погашены. Так рассуждали за кулисами, публично Вашингтон облек весьма прозаический спор в термины сентиментальной риторики, свойственной веку.
В письме к конгрессу, отправленном через несколько дней после памятного собрания в «Храме», Вашингтон, процитировав анонимное обращение (только что отвергнутое им самим перед офицерами), закончил: «Тогда (если требования не будут удовлетворены. — Н. Я.) я узнаю, что значит неблагодарность, тогда я познаю то, что омрачит мою жизнь до последнего дня. Но я не опасаюсь этого. Страна, спасенная их оружием от катастрофы, никогда не оставит неоплаченным долг благодарности». Он писал и отдельным членам конгресса, и все о том же. Коль скоро наличных денег нет, нужно выдать офицерам и солдатам сертификаты. В том, что уготовано их держателям, он не заблуждался — «в любом случае они тяжко пострадают, ибо нужда заставит их расстаться с сертификатами по той цене, которую им дадут, насколько они окажутся в лапах бесчувственных алчных спекулянтов, достаточно показывает прошлый опыт».
В конце мая конгресс решил вместо ранее обещанного пожизненного обеспечения офицеров половинным содержанием дать им возмещение в размере оклада за пять лет службы, а солдатам за три месяца. Вопрос о погашении задолженности должен был быть решен позднее. Это далеко не удовлетворило армию, многие офицеры сожалели, что поддались обаянию Вашингтона и оставили мысль вырвать уступки у конгресса под угрозой силы. Недовольство спорадически прорывалось, в июле пенсильванские части, расквартированные в Филадельфии, снова взбунтовались, заставив конгресс бежать в Принстон.
Не разглядев, что Вашингтон намертво сопротивлялся попыткам облечь его в тогу диктатора по очень веским причинам — плантатор не хотел, чтобы банкиры за широкой спиной генерала обделывали свои грязные дела, — Нокс и Штебен все же соблазняли его короной. Предложение, конечно, не прошло, тогда в один прекрасный день они явились к главнокомандующему с документом, который он не мог не одобрить, — уставом «Общества Цинцинната». Оно должно было объединить всех бывших офицеров континентальной армии в интересах «национальной чести, так необходимой для будущего счастья офицеров и достоинства американской империи». Членство в нем было наследственным, а пожизненными почетными членами могли быть политики и дельцы. Вашингтон стал президентом «Общества Цинцинната». Вероятно, его привлекала ассоциация с великим Римом и практические соображения — общество, как думал Вашингтон, явится своего рода филантропической организацией, заботящейся о нуждающихся отставных офицерах.
Создание «Общества Цинцинната» вызвало политический скандал. Д. Адамс и Т. Джефферсон объявили его «подрывным», легислатура Массачусетса осудила его, а штат Род-Айленд пригрозил лишить членов общества избирательных прав. Уже в 1784 году наследственный принцип был отменен, обществу было запрещено вмешиваться в политику.
Планы превратить Вашингтона в диктатора или монарха рухнули по многим причинам. Те, кто вынашивал их, не видели реальных противоречий между плантаторами Юга и торгово-промышленными кругами Новой Англии. Для Вашингтона, тысячами нитей связанного с Вирджинией, было ясно как день: диктатура была бы фикцией, удобной только для банкиров и дельцов. Они держали бы в руках «диктатора» и проводили через него политику, которая не отвечала бы интересам плантаторов, означала бы их эксплуатацию, не меньшую, чем недавнее владычество Британии. Юг оказался бы в финансовой кабале у Новой Англии.
В годы войны за независимость Вашингтон убедился, что трудности врага проистекали, помимо прочего, из очевидного обстоятельства — в США не было центра, сокрушив который можно было положить конец сопротивлению. Допустим, Вашингтон уступил бы настояниям жаждавших диктатуры и повел армию добывать для него тогу или корону. Тогда трудности, с которыми последовательно встречались все английские командующие, обернулись бы против него. Даже взяв столицы всех тринадцати штатов, он не подавил бы сопротивления, которое неизбежно усилилось бы, ибо в дело вступили демократические силы страны. Водораздел между теми, кого стали называть федералистами и поборниками прав штатов, грубо отражал политическое размежевание между консерваторами и радикалами. Этот конфликт Вашингтон старался приглушить как мог на протяжении всей войны, теперь бы он вспыхнул с громадной силой. США погрузились бы в трясину гражданской войны, а разделенные штаты могли бы стать добычей враждебной Англии и союзных Франции и Испании.