— А как вы думаете, почему некромантов жгут, мессир? И почему почти никто из нас не может поднять сожжённый труп? Огонь — враждебная смертной магии стихия, неподвластная мне стихия.

— Но того дракона вы же держали, — напомнил канцлер.

— И он улетел. Вырвался. Полуживой. Я отлично его держал.

— Но вы должны нам помочь, спасти город…

— Я?! Вы шутите, мессиры. Я ничего и никому не должен. Вы шантажом заставили меня остаться, а теперь требуете, чтобы я для вашего удовольствия стал богом и отвёл катастрофу одним щелчком пальцами? Нет, даже не шевельнусь — потому что в любом случае не смогу, я не бог. А вы — жители Святой Земли, вы — её власть, её аристократия, благая кровь, как там дальше. Вот и дерзайте. Спасайте, выручайте, ваше это дело, прекрасные мессиры — я-то всего-навсего проклятый, чужак, плебей и лекаришка. Мне не по чину.

— Ты слишком много себе позволяешь, — прорезался Холан.

Марбелл зевнул ему в лицо, не прикрыв рта рукой.

— Хочешь сообщить всему свету, что я сплю с мертвецом? Изволь. Всё равно мы все сгорим. Вы ведь понимаете, что они хотят, эти птахи? Ну вот. Можете наслаждаться последними часами жизни, а я пойду выпью вина. Надеюсь умереть в добром расположении духа.

Он вышел из Зала Совета, насвистывая — и для этого даже не пришлось притворяться. Холан догнал его, хотел схватить за плечо, но вовремя отдёрнул руку:

— Да побойся же Творца, некромант…

— О Творце вспомнили… молодцы. Молитесь и кайтесь.

— Посоветуй хоть что-нибудь, сука! Кроме тебя вообще никто не имел дела с нечистью!

— Посоветовать? Извольте. Пошлите людей в Малый Замок. Король-то — Алвин, как бы вы ни тужились тут, вот и доставьте сюда Алвина. А если Алвин мёртв, покажите им благого. Всё лучше, чем этот… как его? Выродок Наджела.

Лейб-шпион покачал головой, но больше не пытался остановить Марбелла.

XII

Алвину тоже не спалось этой ночью. Он сидел на подоконнике своей спальни в Малом Замке и смотрел в небо. Никак не мог насмотреться.

Никогда там не было ничего интересного. Никогда взгляд Алвина не привлекали звёзды, эти шляпки гвоздей, вбитых в небесный свод. Небо казалось плоской крышей мира; за ним не было ничего или были скучнейшие райские кущи — это Алвина не интересовало ни секунды.

До вчерашнего вечера.

После ужасного обряда что-то странное случилось с его зрением: оно стало ненасытным и обрело свойства, которых не было раньше. Алвин посмотрел вверх, потому что все посмотрели — и был потрясён открывшейся взгляду бездной, живой дышащей глубиной, в которой холодные звёздные искры горели, как маяки на далёких берегах. Мир стал неописуемо просторным. Никакой крыши. Никакого предела. Это ощущение хотелось повторять и повторять — много-много раз.

Это ощущение хотелось запомнить навсегда.

Через стекло было хуже видно, но видно. Зелёная звезда качалась над луной в розоватом мареве мороза, переливалась, мерцала… Алвин смотрел на этот неземной свет и думал.

Очень хорошо думалось. Никогда раньше так не думалось.

Алвин, сосредоточься. Как это всегда было тяжело — сосредоточиться. Как было тяжело наедине с собой. И вот — один, а мысли приходят и складываются сами. Звезда виновата — или душа?

Эральд и Сэдрик спали на постели Алвина, полуодетые. Рыжая, свернувшись клубком, вообще не раздеваясь, укутавшись в плащ, дремала на диване, как кошка. Для девицы неприлично спать в одной комнате с мужчинами, но Алвин слишком хорошо знал, как устроен Малый Замок: потайные ходы вели почти в любой покой. Алвин сказал об этом — принцессу побоялись отсылать.

Да какое значение имели приличия — после того, что они все пережили…

Алвин отводил взгляд от звезды, чтобы посмотреть на союзников. «Отличный момент прикончить некроманта, — шептал давным-давно знакомый внутренний голос. — А Эральд избавится от тебя, как только займёт трон — избавится, избавится… Чего ты ждёшь? И Рыжая окажется в полной твоей власти — ты же хочешь?»

Голос ада. Интересно, гадал Алвин, настанет ли момент, когда я перестану это слышать? Я ведь не могу об этом не думать. Это — как шрам: рана зажила, но шрам не сойдёт никогда.

Не хочу, думал Алвин. Он не хотел даже ДО того, как в него впустили этот свет — и стало тепло. Только никак не мог понять, с чего началось и когда точно. Тогда ли, когда Эральд спросил, больно ли ему? Или — когда некромант заявил, что не собирается его убивать? Или ещё раньше, когда Рыжая спросила, зачем он пытается превратить ласковую невесту в кусачую зверушку?

В любом случае — с их прихода. С этих троих — с капли тепла в холоде и темноте. Теперь хочется, чтобы тепла стало больше — но как это сделать?

Алвин смотрел на них, как смотрел в небеса. Такое же завораживающее зрелище.

Эральд. Спит, как младенец, почти беззвучно. Претендент на престол. Соперник. Что будет с Алвином, когда права Эральда признают все? Казнят? Запрут в крепость, пожизненно? Сошлют? Постригут в монахи? «Алвин, я не хочу ничего плохого для тебя. Даже если меня и признают королём, что ещё вовсе не факт — ты же понимаешь, насколько это ничего не меняет? Всё, я уже сделал то, что должен был: теперь у тебя душа и выбор, ад не сожрёт Святую Землю. Если мне придётся уйти — уйду с лёгкой душой». Нет, не уходи. Ведь если ты и подаришь жизнь и свободу, то другие не позволят принять такой немыслимый дар. Те, другие, кто знает близко, кто знает давно — не позволят, отомстят. Ладно, смирился. Только не уходи, пожалуйста. Постой рядом с эшафотом, брат, даже если больше всё равно ничего не сможешь.

Сэдрик. Дышит тяжело, иногда коротко стонет, если неловко повернётся. Проклятый. Урод, хам и свинья, товарищ и побратим — удивительно, что такое возможно. Как же ему должно быть больно, пламя адово… а у Алвина нет королевского дара, совсем, хоть холуи отца и распускали слухи годами. Нечем заплатить за ужасную работу — за душу для твари… У Алвина уже совсем ничего нет, а душа — хоть на одну ночь — такая радость… И ты не уходи тоже. Марбелл не стал бы заслонять меня от пули собой, я понял, что ты собой представляешь.

Сэдрик защищает короля, как вассал должен защищать короля. Вассалы Алвина — не таковы; Алвин не настоящий король, адская подделка. И не был настоящим.

Но — как жить, если не королём? Алвин был королём с пелёнок. Каково ему будет теперь — простым смертным, низложенным, развенчанным? Может, эшафот — к лучшему?

Джинера. Теперь уже чужая невеста. Как это… обидно. Нет, не хочется ломать, не хочется заставлять кричать и, похоже, не захотелось бы убить потом. Их ведь хочется убить потом, потому что потом делается нестерпимо противно, гадко от них, от себя, от мира — а ад шепчет, что виновата девка. Девка — не король же сделал что-то не так.

Но не Джинера. Не уходи и ты. И платок я тебе не отдам, прости. Я отлично знаю, какое мерзкое зрелище — парень, распустивший сопли — король, распустивший сопли. Твой платок я оценил. Ещё бы обняла меня, хоть один раз. Чужая невеста, я всё понимаю. К тому же он благой и ты благая в своём роде, я чувствую.

Алвин вздохнул. Не будет, ничего не будет. И глупо просить «не уходи» тех, кто, скорее всего, через несколько дней будет присутствовать при твоей казни. Эральд просто не понимает, мрак и лёд всех этих лет не умещаются в его голове. Он попытается вступиться перед Советом — а Совет расскажет ему, и ему будет нечего ответить.

Хотелось тепла, хотелось. Вот и тепло, рад? Так ненадолго…

Голос ада снова шепнул: «Ну, нож-то при тебе… Ты ведь знаешь, куда».

Алвин скорчился на подоконнике, закрыл уши ладонями — тщетно: голос не извне, изнутри. Ну давай, сделай. Недолго порезвился. Полюбовался на звёздочки — хватит с тебя. Вернул душу — убей её. Всё равно не по тебе. Не твоё. Ты не привык. Тварь. Убийца.

Алвин взял с подоконника нож, чародейский нож Эральда. Удивительная штуковина, множество лезвий, дико острая. Выщелкнул самое длинное лезвие. Снова потекли слёзы — больно, больно, всё — обман. Не бывает так, чтобы совсем не больно, от души бывает ещё больнее, чем без неё.