— Не веришь? Оговорили? — напустились на нее сестры. — Матвеев братца загубить хотел, а она: «Оговорили боярина!» Захарка-карл от побоев Артамона чуть живой лежит. Нечаянно в палате за печкой, где черную книгу читали, карла заснул. Он и чертей видал. Расхрапелся, а боярин его из-за печки за волосья вытащил. Уж Артамон карлу бил, бил… Ногами топтал… Два ребра ему поломал…

Съежилась Федосьюшка. Замолчала. Всех Алексеевн она моложе, всех ростом пониже, всех тоньше. И голос у нее слабый, да и не отговорная она. Растерялась царевна, и в это время как раз Софья в покой вошла.

— Софьюшка! — бросилась к старшей сестре Федосьюшка. — Скажи, что неправда все. Сергеич братцу лиходеем не будет.

Легонько отстранив от себя Федосьюшку и в то же время обеими руками придерживая ее за плечи, заглянула Софья в запухшие детские глаза.

— Правда, все правда, Федосьюшка. Благодарение Господу, даровавшему нам от лиходея спасение.

И голос Софьи не дрогнул. Во всю ширину раскрывшиеся глаза молитвенно образ искали.

А ночью глубокой, когда во дворце все уже давно спали, царевна, как обеспокоенная львица, по опочивальне до рассвета ходила. «Тяжко мне! За всех одна я. Назад повернуть — замки, запоры, тюрьма вечная. Не для меня одной… Впереди… Впереди жизнь вольная! Отдышатся сестры-затворницы. Спешить надобно: пропустишь время — и пропадет жизнь их, как у тёток, в неволе состарившихся, уже пропала. А я одна за все ответ дам. Брату недужному советчицей, подобно Пульхерии Византийской, стану. Советами добрыми все искуплю…»

Все дальше и выше залетает мыслями Софья. Видит себя с братом венчанным рядом. Корона на голове у нее. Ярче той, что в зеркале Васильевым вечером светилась, корона на царевне горит.

«Пульхерия!»

25

Не ждал Матвеев для себя доброго, знал, что опутали его завистники с ворогами, что притаились для удара последнего, но, себя пересиливая, больным не сказывался, Каждое утро, по положенью, во дворец являлся. К царю его не допускали, так он к царице заходил и от нее уже шел к обедне или к вечерне в одну из дворцовых церквей. Сторонились бояре опального. Не с кем было во дворце словом дружеским Артамону Сергеевичу перемолвиться. К царевне, Ирине Михайловне, над всеми набольшей, надумал Матвеем сходить, заступы у нее попросить хотел.

Царевна крестной Федору Алексеевичу была. Вместе с Софьей она племянника и крестника недужного навещала. Водой священной его поила. Крест с мощами, дедом патриархом Филаретом Никитичем ей самой много лет тому назад во здравие подаренный, своими руками с молитвой на шею молодому царю надела.

Сурово Ирина Михайловна боярина встретила. Скорбной одежды по брате так и не снимала царевна. Темное сукно все еще лежало на лавках, подоконниках и столах в ее покоях. Боярыни приближенные, в угоду царевне, тоже в черном ходят, вполголоса между собой разговаривают, и все больше про божественное. В покоях сильнее, чем прежде, пахнет ладаном. От поста и непрестанных молений еще похудела и пожелтела царевна.

Матвеев, войдя в покой, остановился на пороге и низко, до самой земли, поклонился старой царевне.

— Милости у тебя, государыня царевна Ирина Михайловна, пришел я просить, — смиренно сказал он. — За меня, убогого, у великого государя предстательствовать не откажи.

— Стыда у тебя, лиходея, нет! — сразу вскипев, крикнула Ирина Михайловна. — Глядеть мне на тебя тошнехонько. Разбойник, душегубец, чернокнижник, вор — вот ты кто.

— Вор! — тихо, словно про себя, повторил боярин.

Новая нежданная обида сердце, и так все израненное, полоснула. До предела боль дошла. И стало Артамону Сергеевичу вдруг сразу все равно: погубят его лиходеи или помилуют. Ни о чем ни у кого больше он молить не хотел и то, что дальше говорил, говорил уже не для Ирины Михайловны, а больше для себя самого.

— Вор! — громко повторил он. — Ведомо мне, что донесли на меня, будто я многие взятки брал, но из городов и уездов, которые я ведал, в приказах никто никогда на меня царю челом не бивал и впредь бить не будет. Никакого нарекания до последних сих дней я не слыхал на себя. В животах моих ни краденого, ни разбойного, ни воровского, ни изменного нет. Все, что имею, милостью Божиею и жалованьем великих государей за службы посольские, за дело ратное, за крови и за всякие великие работы в шестьдесят пять лет нажито. Сил не жалея, вам, государям, верой и правдой служил я. Будучи в приказе, прибыли всякие государству учинил, аптеку завел. Денежный двор пуст до меня стоял, я же завел делать на том дворе деньги, и от того дела непрестанная прибыль была в казну.

Вся долгая трудовая жизнь проходит в памяти боярина. Все, что сделал он, чтобы себя перед собой проверить, перебирает Артамон Сергеевич.

Много им сделано. Укора ни в чем себе не нашел боярин и высоко поднял он седую склоненную голову.

Молчит Ирина Михайловна. Все боярином содеянное на глазах у нее проходило.

А Матвеев продолжает:

— За все мои службишки пожалован я был великою государскою милостью: боярством, отчинами, поместьями… Ныне вором, разбойником, чернокнижником стал! И кому поверено? — с брезгливой горечью, укоряюще глядя на недвижную царевну, спросил Матвеев, но никакого ответа не получил. — Карлу Захарке, пьянице непутевому, поверили. Захарка сказал, что за печью спал, а у меня в той палатишке за печью и перемежка-то нет. Сказывал Захарка, что спал и храпел… Как спящему человеку, сама посуди, государыня, слышать возможно, кто и что говорил. Спафарий меня ничему не учил: не до ученья мне при ваших государских делах было. Сынишку моего учил он по-гречески и по-латыни. А книги я читал и в домишке моем собирал ради пользы душевной и которые не противны Богу…

— Бога бы ты, боярин, поминать постыдился, — с негодованием остановила боярина царевна. — Устала я речи твои лживые слушать.

Губы стиснул Артамон Сергеевич, чтобы на все покои криком не закричать. А царевна продолжала:

— Перед людьми за тебя, лиходея, я предстательствовать не берусь. От мирских дел я давно отошла. А за душу твою, ежели ты в злодействе своем покаешься, в память брата новопреставленного, я помолюсь.

— Прощенья прошу, государыня царевна, — решительно и как будто даже спокойно сказал ей в ответ Матвеем.

И, низко поклонившись Ирине Михайловне, он круто повернул к дверям.

А на другой день, когда он, по обычаю, утром приехал во дворец, боярин Стрешнев вышел к нему из покоя царского в переднюю и объявил:

— Указал великий государь быть тебе на службе в Верхотурье воеводою.

Кончилась пытка. На душе сразу легче стало, но не надолго.

«Хорошо еще, что Господь жену до горестного дня к себе прибрал, а то наплакалась бы, бедная», — утешал себя Матвеев. «Сына с собою возьму, он сам ехать не отказывается, да и со мной в Верхотурье для него надежнее будет, чем в Москве среди ворогов. А вот как с царицей расстаться? Ей, многокручинной, нужнее, чем когда-либо, советчик надежный. Кирилл Полуэктович — стар. За всем ему недоглядеть. Братья — молоды. Трудно ей придется. Да и сам я в старости без своих любимых как жизнь кончать стану?»

Но постановленного не переделаешь.

Опустел богатый матвеевский дом. Еще недавно так весело и привольно жилось в хоромах любимца царского. Сам Алексей Михайлович «друга Сергеича» у Николы на Столпах навещал. Жену любимую в этом доме государь себе высмотрел. А теперь — окна заколочены, на запоре ворота резные.

Потянулся боярский поезд из Москвы в далекий путь, в Верхотурье. Осталась Наталья Кирилловна с детками малыми без заступника верного.

Но и этого, видно, мало показалось ее врагам. От Матвеева отделавшись, Милославские с их приспешниками за братьев царицы принялись.

Беспечально жилось при Алексее Михайловиче братьям царицыным. В возраст оба они еще только входили, когда Наталья Кирилловна царицей стала. Были они оба красавцы собой, рослые, здоровые да веселые. Царь их стольниками у себя сделал, а Ивана Кирилловича, едва ему восемнадцать лет исполнилось, еще и в бояре пожаловал. В постоянном к себе приближении братьев жены своей любимой Алексей Михайлович держал. Всеми обласканные, во всех стародавних честных домах гости желанные, радовались братья жизни своей молодой, удачливой. Смерть Алексея Михайловича горем великим для них была. Новый царь с постели не подымался. Свыше всякой меры Софьей и мамушкой оберегаемый, ел только то, что ему своими руками Анна Петровна готовила. Она же ему и кушанья подавала. Сильно опасались Милославские, как бы Нарышкины царя, чуть живого, им неугодного, с пути Петра-царевича убрать не постарались.