— Товарищи дорогие, однополчане… — Голос его задрожал, казалось, вот-вот старый ветеран заплачет. Но он справился с волнением. — Не думал и не гадал я, что доведется когда-нибудь опять свидеться с фронтовыми друзьями. Не думал, что через столько лет удастся снова побывать в родном полку и увидеть вас, молодых. Обидно, что не подняться мне больше в небо, как бывало. Спасибо вам, что не забыли фронтовика, ветерана войны! Что разыскали-таки! Вы даже не понимаете, что это значит для тех, кто мечтал о мирном времени! Простите меня, я очень уж…

Голос его окреп и теперь был твердым, уверенным.

— Расскажу немного о себе. Прибыл я на фронтовой аэродром прямо из летной школы. А там — самая горячка: по пять-шесть боевых вылетов в день. Барвинский обрадовался — он тогда майором был, командиром полка — вот вовремя! И сразу мне задание: перегнать с соседнего аэродрома «як». У того «яка» было перебито в бою управление, и летчик кое-как посадил его на первый попавшийся аэродром.

Сел я на полуторку, потрясся напрямик, по целине. Думал, шофер из меня все кишки вытрясет. Приезжаем, механик заждался. «Самолет готов, — докладывает, — стал, как новый». Разглядываю. Да, подновили его здорово. На фюзеляже латка на латке, как горохом посыпано. Походил я вокруг да около, пощупал самолет руками, как учили в летной школе, и в путь. Лечу, настроение волшебное. И вдруг, будто что-то в сердце кольнуло: мать честная, сзади пара. Я не успел определить, что это за самолеты, одно только понял: не наши. Словом, не до раздумий. Шуранул я полный газ да как хватану на себя ручку управления! В глазах потемнело: ни земли, ни неба! Ну, думаю, Мишка, хочешь жить — умей вертеться. На чью-либо помощь рассчитывать не приходится — одного подловили. Минут пятнадцать принимали фашисты у меня технику пилотирования. Накрутил я им столько петель, иммельманов и боевых разворотов, что они, наверное, подумали: с ума сошел русский летчик. Вышел на прямую, такое безразличие: убивайте, гады! Даже педалью не шевельну. Вижу, подошел один фашист слева, другой справа пристроился. Близко прижались, летят крыло в крыло. Определил: «мессеры». Даже морды гитлеровские вижу, ощерились на всю клавиатуру. Смеются. Видать, поняли, что с новичком дело имеют. Показывают мне сперва один палец, затем другой. С какой, мол, очереди сбить, с первой или со второй? А, думаю, помирать — так с музыкой! Скрутил я им дулю: нате! Да ка-ак двину влево! Шарахнулся «мессер», но поздно: винтом его по хвосту рубанул. Пошел он кувыркаться к земле, а я следом, только поровней, на вынужденную. Вскоре пришла полуторка с людьми. «Ты что ж, — говорит командир эскадрильи, — самолеты ломаешь? Ладно, шучу. Видели твой бой. Молодец!..»

«Як» снова «подлечили», на борту механик нарисовал звездочку. Фронтовая традиция — за каждый сбитый самолет врага звездочку на фюзеляж. И стал я летать на этом «яке». Летным чутьем бог меня не обидел. Машину я, можно сказать, каждой клеточкой своей ощущал. А в бою это очень важно — чувствовать, ведь надо смотреть и смотреть по сторонам. Знаете, если поднять сейчас всех летчиков, погибших на войне, и спросить, при каких обстоятельствах они были сбиты, уверен, девяносто процентов не смогли бы на это ответить. Вот что такое осмотрительность! Кто первый увидел, тот и победил! Ну для вас это не Америка, сами летчики. А тогда нам, молодым, все время вдалбливали: осмотрительность и осмотрительность, от взлета до посадки.

Скажу по-честному, с самого начала мне чертовски везло. И наверное, это пошло с первого воздушного боя. Почувствовал я уверенность в себе. За каких-то несколько месяцев наколупал я восемь штук: три «фоккера», четыре «лапотника» и один «мессер».

На войне люди быстро стареют. Оно и понятно: соберемся вечером в землянке, глядишь: одна-две койки пустуют. Страшно смотреть, когда пустуют койки. Здесь спал Витек, здесь Вадим заливал байки, здесь Толик о маме вспоминал… Сердце, правда, черствеет. Вроде привыкаешь. Вот поэтому в полку я уже считался старичком, хотя и года не прошло, как прибыл. Командовал эскадрильей. Обо мне в боевых листках расписывали, советовали учиться у меня тактике воздушного боя. Ну, тактика, конечно, тактикой, а в авиации одной наукой врага не проймешь. Тут нужна еще и хитрость, и интуиция, и кое-что такое в грудной клетке, особенно когда по тебе стреляют. Ребята мне говорили: «Быть тебе, Михаил, героем, не меньше. Врожденный летчик!» Это по вечерам, когда затишье. А я возьму в руки баян и тихонечко заиграю:

Притихнут хлопцы, даже про цигарки забудут. А ну, выше носы! Как вдарю по клавишам! Мехи в дугу, терпи, баян! И понеслась! Вверх дном переворачиваю землянку. Потом враз оборву музыку, огляжу всех: довольны? «Ах, Мишка, ну и колдун! Режь на музыканта после войны!» — советуют. На музыканта? Дело! У меня самого такие мыслишки ворочаются. Жаль, что образование всего семь классов да шестимесячная авиашкола. Ну да это наверстаем! После войны будут и десятилетка, и консерватория. Глядишь, композитором стану. Вот о чем мечталось тогда в землянке: сочинять музыку. Не удалось мне стать музыкантом. Сломали мне крылья, сломали мечту… Ну, это я так, к слову.

Вылетел однажды я на свободную охоту со своим ведомым. Набрали мы высоту; я смотрю, через весь город колонны растянулись. Наши войска на запад движутся. Вот, не дай бог, фашистские самолеты нагрянут, туго придется нашим. И только я подумал об этом, ведомый мне по радио: «Справа ниже — самолеты!» Так и есть! Пронюхали, гады, спешат на легкую добычу. Докладываю на командный пункт: «С северо-запада девятка бомбардировщиков!» А сами навстречу им жмем. Лоб в лоб. Нахрапом! Больше их сейчас взять нечем, ведь город рядом. Флагман их не выдержал, бомбы сбрасывает куда попало, чтобы облегчиться. Только все равно не уйдешь! Подловил я его в перекрестие, как саданул! Задымил! Остальные «юнкерсы» — кто куда! Вдруг слышу, ведомый передает: «Сзади «мессеры»!» Остальное все — вверх тормашками. Ослепило меня. В голове гул, будто кто затрещину дал. И понесло меня крутить да переворачивать. Кое-как фонарь открыл, дернул замок привязных ремней, а уж как из кабины выбрался и потянул за кольцо парашюта, убей, не помню! Приземлился без сознания.

И вот я такой перед вами, инвалид. Ноги в госпитале оттяпали, гангрена началась. Когда очнулся, вместо ног — пустота, а на голове полчерепа чужие. Спрашиваю хирурга: «Это кто ж меня выручил?» «Рядовой Климов», — отвечает. «А где он?» — «На госпитальном кладбище». — «Лучше б вы и меня туда же отправили. Не человек я теперь — пародия…» Но ничего, как видите, живу, духа не теряю. Да сколько нас таких по стране разбросано! Что еще сказать? Чем занимаюсь? Без работы не сижу. Сапоги людям шью, чтобы топтали землю. Первое время, когда из госпиталя выписался, мне каждую ночь снилось, будто я себе хромовые сапоги примеряю. Примерю — в аккурат по ноге, нигде не жмет, не давит. Пройдусь по комнате да как вдарю русского! Очнусь — колотит всего. Нервы. Отплясался, и сапог не носить больше. Извините, поплакался я перед вами. А самолеты у вас хорошие, скажу вам! И верю: любому, кто сунется к нам, сумеете обломать зубы. Что сказать в заключение? Примите, молодежь, мое благословение в вашем героическом ратном труде. И, как говорится: доброго вам ветра под крылья!

Смирных замолчал, и в комнате долго стояла тишина. Целая жизнь прошла перед летчиками в бесхитростном рассказе ветерана. И в эти минуты тишины, наверное, каждый подумал: «Такое не должно повториться. Ни-ког-да!..»

Зазвенел телефон. Бирюлин взял трубку, выслушал, на лице появилось выражение деловитости и сосредоточенности.

Положив трубку, он обратился к летчикам:

— Обстановка изменилась, товарищи. По данным разведки, одиночные самолеты «противника» будут подняты для полетов над нашей территорией. Перед нами поставлена задача — не пропустить ни одного самолета. Погода, сами видите, дрянь. На запасных аэродромах такое же творится. Поэтому поднимать будем по одному. Перехватывать придется на дальних рубежах с передачей управления другим командным пунктам. Уточните позывные и расположение запасных аэродромов. Командирам звеньев проконтролировать подготовку. Вопросы есть?