— Хватит, выводи, я уже отработался.

Фричинский вывел машину на прямую, тут его и подловил Зацепа, сделав длинную очередь.

— Можешь по мне пострелять, я поддамся, — с издевочкой сказал он.

— Домой! — коротко бросил в ответ Фричинский.

«Ага, — подумал Зацепа, — летчик-истребитель — это тебе не молоковоз! Тут и хитрость, и дерзость, и напор, и проворство нужны!» Он понимал, что бой выигран не совсем честно, но уж больно захотелось почему-то досадить Фричинскому, — быть может, чтобы сбить с него спесь.

Любопытная все-таки профессия — летчик-истребитель. Всю жизнь он только тем и занимается что полетами. Отрабатывает разнообразные приемы ведения боя, маневры, тактику, оттачивает технику пилотирования, учится, перенимает опыт других пилотов. А зачем? Сколько опытнейших асов уходят, так и не понюхав пороху! Тьфу, тьфу… Лучше и не надо! А порох таки держать сухим всегда годится! И если доведется… ежели доведется… то он, старший лейтенант Зацепа, всегда докажет, что не зря все эти мирные годы готовил себя к подвигу…

Занятый такими мыслями, Зацепа возвращался на аэродром. На земле он увидел Фричинского. Ведущий выглядел удрученным, и Валентину стало жаль его. Он решил никому не рассказывать о своей «победе».

Домой Зацепа возвращался один. В меховом костюме, в мохнатых унтах, он походил на неуклюжего медвежонка, вперевалку двигавшегося по заснеженному полю аэродрома. Призывно маячили султанчики дыма над домами гарнизона: топятся печи, тепло и семейный уют ожидают авиаторов. У Зацепы тоже семья. Его ждет Любаша. Тепло потрескивает печь, ужин на столе…

Во дворе дома, заплаканная, расстроенная, его встретила Любаша.

«Опять Квашничиха…» — мелькнула догадка, и сразу все радужное и солнечное, что минуту назад, как на крыльях, несло его к дому, померкло.

— Что случилось?

От холода она не могла разжать губы.

— Та-ак!.. — Валентин хлопнул кулаком по планшету.

Медовый месяц обернулся для них кошмаром: все отравила эта злющая ведьма. По любому поводу, а то и вовсе без повода она закатывала скандалы. То на кухне что-то не так поставлено, то слишком громко разговаривают в коридоре, то ей музыка мешает.

— Любаша, объясни наконец, что стряслось? — взмолился Валентин.

— Пошла я в магазин за хлебом, возвращаюсь — дверь заперта. Постучалась — не открывают. Думаю, спит. Не стала будить, часа два по улице ходила. Замерзла вся, да и печь истопить надо, снова стала стучать. Как будто померла, а я ведь знаю, что она дома.

Возмущенный, Валентин подскочил к двери и дернул ее — дверь открылась. Квашнина сидела за столом и как ни в чем не бывало спокойно грызла кедровые орехи. На столе и на полу валялась шелуха.

— Вы, как вас!.. Почему вы целых полдня не впускали в дом мою жену? Почему заставили ее мерзнуть на улице?

— А я предупреждала вас, молодой человек, — невозмутимо ответила она, продолжая щелкать орехи, — что квартира не проходной двор. За каждым открывать и закрывать я не намерена, — и с достоинством поджала губы, словно не она, а ей нанесли незаслуженное оскорбление.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Ночью Любашу разбудили шум и возгласы. Она приподнялась на локте, настороженно прислушалась.

— Тревога! Тревога! — доносились громкие голоса. Хлопали двери, от топота содрогался дом. Любаша протянула руку: мужа рядом не было. Она испуганно вскочила с постели и услышала приглушенный голос:

— Ты чего? Спи!

Любаша потянулась к выключателю. Яркий свет резанул по глазам. Она увидела Валентина, торопливо натягивающего меховые штаны. Куртка, унты, перчатки, планшет — все было свалено в кучу под вешалкой.

— Какая тревога? — с округлившимися от испуга глазами спросила она. — Это что, война?

— Какая война? Впрочем… пока тревога. — Зацепа был уже готов, в руке у него чемоданчик и планшет. Через плечо противогазная сумка. Свободной рукой он привлек к себе Любашу, поцеловал в мягкие, теплые губы и растаял в дверях.

Деревянный дом затих, как после налетевшего шквала. Остывала смятая постель. Валялся на стуле забытый второпях галстук. Как же без галстука-то? Не по форме… Любаша посмотрела на будильник — без четверти четыре. До рассвета долго, но теперь не уснуть. До того ли, когда неизвестность томит душу. Холод поднимается от пола, забирается под ночную сорочку, ледяными пальцами скользит по телу. Любаша вздрагивает, как в ознобе, но от окна не уходит, все вглядывается в черноту ночи. Валентин говорил ей не раз о тревогах, что они регулярны и к ним надо привыкнуть. А вдруг тревога не учебная, а настоящая, боевая? Об этом никто не знает, и это самое мучительное. Теперь она сама пережила, как неожиданно, среди ночи, тарабанят в дверь: «Тревога! Тревога!..» Ничего себе жизнь! Золотые погончики, золотые пуговки — блеск!..

Любаша прошлепала босиком по холодному полу, забралась в ледяную постель, свет выключать не стала — жутковато! — и лежала, свернувшись калачиком, думала о своем.

Пообтесала ее жизнь. И видеть-то толком ничего не видела, а нажилась… Боялась, что не хватит на ее век любви. Спешила…

«Все красивые должны быть твоими…» Это внушал ей Мишель. Как могла она полюбить такого человека?

Любаша ворочалась под одеялом и никак не могла заснуть. А потом Тимка… Показался самостоятельным, работящим, добрым. Ухаживал за нею, как за королевой. А потом стал пить, буянить, в тюрьму угодил.

Теплыми волнами накатывались думы о Валентине. Это он встряхнул ее, это его любовь отогрела ее сердце, вернула ей веру в возможность счастья, наполнила стремлением жить! У нее есть семья! Есть муж, которым можно гордиться! Будет и ребенок!

Когда она сказала об этом Валентину, он застеснялся, зарумянился. Да, да, милый, у нас будет сын! И пускай он вырастет таким же добрым, как отец!

Вот уж поистине любовь слепа! Сколько вокруг хороших девушек, молодых, чистых, незапятнанных, так нет же, прилип к ней, непутевой, да так, что никакой силой не отдерешь.

Радостно Любаше и тревожно. Уж слишком гладко складывается ее жизнь после всего… Как, чем доказать самому близкому и родному теперь человеку, что не та она сейчас, не та! Что грехи молодости — черный провал в ее жизни, что никогда больше такого не повторится! Ни-ког-да!..

Резкий звонок испугал Любашу. Она вздрогнула, скинула с себя одеяло. На будильнике семь часов, а на улице все еще непроглядная темень. Как мучительно долго тянется ночь!

Густой, тягучий рокот раздался за окнами. К нему примешался другой, на полтона выше, третий… Ревел аэродром, аэродром грохотал, неистовствовал, как обвал в горах, и дребезжали стекла в окнах, и даже чайная ложечка приплясывала в блюдце. Любаша поднялась с постели.

Зябко ступая босыми ногами по холодному полу, она остановилась перед шкафом, достала халатик, накинула на себя. На ощупь отыскала шлепанцы, подошла к окну. В предрассветной сини было видно, как вдали, между двумя цепочками огней, означавшими взлетную полосу, катился огненный хвост, постепенно превращавшийся в круглый шар. «Может, Валентин?»

Не помня себя Любаша выбежала в коридор и постучала в комнату соседки.

— Кто там?

— Я… — робко ответила Любаша.

— Чего тебе?

Любаша уже запоздало раскаивалась в своем поступке и стояла в дверях, застывшая от смущения.

— Чего молчишь? Язык проглотила?

— Здравствуйте, Раиса Митрофановна. — Любаша не узнала своего голоса. Халатик на ней распахнулся внизу, обнажив колени.

— Застегнись, не перед мужем! — съязвила Квашнина.

— Извините, — Любаша поспешно застегнула халатик. — Раиса Митрофановна, я на минутку только… Я хочу спросить — эта тревога настоящая… или как?

— Тебе-то что? Дрыхла бы себе!

— А вдруг что серьезное?

— Тревоги всегда серьезные. Привыкнешь. Я тоже поначалу так. Вскакивала, как сумасшедшая. Пока не поняла: у них свое, у нас свое. Привыкнешь!

Любаша ушла к себе. Грубоватый голос соседки, как ни странно, на этот раз не вызвал в ней раздражения, наоборот, будто успокоил. Ей даже показалось, что в голосе Квашничихи появились мягкие, подтаявшие нотки.