К началу XX века имение — собственность инженера-мостостроителя Владимира Березина, а после а после его смерти хозяйкой Суук-Су и появившегося тут одноименного курорта становится вдова инженера Ольга Соловьева. Отдыхали на курорте многие: Шаляпин, Бунин, Куприн… В 1912 году здесь около двух месяцев провел великий художник Василий Суриков. Во время пребывания на курорте им была написана прекрасная картина «Садко в гостях у морского царя». Полотно площадью 24 кв. метра создавалось для дворца Суук-Су [в нем размещалось казино] и украшала его многие годы [сгорела картина вместе с дворцом в Великую Отечественную войну]. Заглядывал в гости к Ольге Соловьевой даже император Николай Второй — как раз накануне Первой империалистической.

Не могу сказать, поднимался ли государь на башенку Крым-Гирея [говорят, она воздвигнута по проекту архитектора императорского двора Николая Краснова], — не осталось об этом никаких сведений, а вот мы как раз и направимся туда. Чтобы с высоты внимательно разглядеть и горы [в Крыму, кстати, пять полуторакилометровых [и более] вершин. Четыре из них находятся в районе Гурзуфа], и острова в море. И увидеть, наконец, пушкинское Лукоморье. Ну а в пути, чтобы не скучно было идти, я поведаю любопытную историю о том, что автором бессмертных «Трех мушкетеров» мог бы запросто стать… автор «Евгения Онегина».

[Фото из открытых Интернет-источников]

Гурзуфское Лукоморье с высоты птичьего полета

Улочка Гурзуфа

Фонтан Рахиль

Вход в тоннель, пробитый в Генузской скале

История 36-я. Мое открытие Лукоморья [часть 2-я]

КАК я и подозревал, Пушкин не мог не отразить в стихах очарования главной достопримечательностью Гурзуфа и Гурзуфской бухты — Аю-Дагом, Медведь-горой: «…Все чувства путника манит… И зеленеющая влага пред ним и блещет и шумит вокруг утесов Аю-Дага…» В самом деле, не очароваться невозможно этим не сформировавшимся вулканом [магма когда-то тут поднялась из недр земли, но на поверхность так и не вышла — мощи, наверное, не хватило]. Его название, кстати, на берегу пушкинского Лукоморья, куда мы и держим с вами, уважаемые читатели, путь, звучит на четырех [!] языках. Адам Мицкевич в своих «Крымских сонетах» также не забыл подчеркнуть: «Взойдя на Аю-Даг и опершись о скалы, /Я созерцать люблю стремительный набег /Волн расходившихся и серебристый снег, /Что окаймляет их гремящие обвалы». Десять баллов! Лучше не скажешь!

Меня, правда, при первом прочтении этого сонета, удивило орлиное зрение автора: разглядеть с 570-метровой высоты Аю-Дага «волн серебристый снег» невозможно! Хотя вид на море открывается с горы действительно изумительный. И всякий раз можно заметить со спины мишки-исполина мельчайшие изменения в природе. Вот море посветлело, заиграло на солнце, в его лучах вспыхнули озаренные словно бы каким-то внутренним светом острова-Адалары. А вот облака столь причудливые формы приняли над головой у тебя, что даже пошевельнуться боишься, чтобы не спугнуть красоту эту. А только-только стоит солнышку скрыться за облаками, как цвет моря резко меняется. Темнеет оно слегка, словно суровеет, лишь бирюзовая дорожка — от прорвавшегося сквозь краешек облака лучика бежит к Адаларам, а потом, перемахнув через них, расширяясь постепенно, уносится дальше, дальше… до самой Турции, может быть.

В Гурзуф Мицкевич наведался в июне 1825 года, но остановился не в городе, а в имении отставного киевского губернского предводителя дворянства, поэта со скромными поэтическими способностями Густава Олизара «Кардиатрикон» [«излечение сердца» по-нашему], раскинувшемся как раз у подножия Аю-Дага, на берегу реки Артек. Вот вам и первые два названия гурзуфского вулкана-неудачника: и «Аю» и «Артек» [точнее — арктос] значат одно и то же — медведь. И Гурзуф [урсус] — это тоже медведь.

Артековский «Кардиатрикон» Олизар купил поздней осенью 1824 года, поразившись цветущим в урочище [накануне зимы!] шиповником. Потратил он на приобретение… два рубля серебром. Дату я к тому уточняю, чтобы четко отметить: Пушкин в «Кардиатриконе» не объявлялся — он, напомню, Гурзуф в 1820-м посетил. Тогда окрестности Аю-Дага были почти не обитаемы. Только на берегу, рядом с маслиновой рощей, скромный домик на возвышении белел. Не ошибусь, если предположу, что Пушкин интересовался, кто обитает в нем, и, возможно, даже, видел хозяйку домика. Понятия не имею, какую характеристику получил о ней поэт, тем не менее, уверен: заинтересуйся Александр Сергеевич всерьез этой дамой и мы, глядишь, лет бы на сорок раньше получили роман о похождениях трех друзей-мушкетеров. Ведь в начале 20-х годов позапрошлого столетия домиком у Аю-Дага владела графиня Жанна де Ла Мотт, больше известная нам как миледи из «Трех мушкетеров» Александра Дюма. Вот что я выпытал о ней у сведущих людей в Гурзуфе.

Родилась Жанна в 1756 году. В молодости судьба ее свела с кардиналом Страсбургским Луи де Роганом, а через него — со знаменитым «магом и волшебником» графом Калиостро. Кардинал был близок к королевскому двору, но однажды имел неосторожность непочтительно отозваться о матери королевы, и впал в немилость. Вот тут-то и вмешалась графиня-авантюристка, передавшая кардиналу «просьбу» королевы стать посредником в сделке с ювелирами, изготовившими по заказу покойного Людовика XV бриллиантовое ожерелье — для любовницы умершего короля.

Как объяснила графиня, королева якобы намерена приобрести ожерелье тайно от супруга — Людовика XVI, и собирается преподнести ему сюрприз: надеть ожерелье в день своего рождения. Луи де Роган с радостью и готовностью принял «просьбу» королевы. Однако в день рождения та появилась в свете, естественно, без ожерелья, оцененного впоследствии в семьсот тысяч рублей золотом.

Жанна тут же успокоила кардинала, заявив, что королева решила надеть бесценное украшение лишь после того, как полностью рассчитается за него… Развязкой авантюры стали публичная порка миледи, позорное клеймение ее и пожизненное заключение.

Через год, однако, графиня с помощью друзей бежала в Лондон, но погулять на свободе ей довелось недолго: в книге Ламбертской церкви за 1791 год появилась запись о трагической гибели и погребении Жанны де Ла Мотт.

Александр Дюма, конечно, знал эту историю. Знал и мастерски изложил ее в бессмертных «Трех мушкетерах». Не догадывался писатель о другом. О том, что графиня… сымитировала свою смерть [«в результате выпадения из окна второго этажа»] и, захватив ожерелье, перебралась из Англии в Россию и даже была принята императором [!] Александром Первым. Он, наверное, и посоветовал ей убраться из столицы от греха подальше. Так графиня и объявилась в Крыму, обосновавшись в небольшом домике на берегу моря, у самого подножия Аю-Дага. Говорят, обычно она ходила в зеленом полумужской камзоле, за поясом которого всегда была пара пистолетов.

Я прикладывал однажды ухо к запертой двери домика миледи, но, увы, ни тихой французской речи, ни приглушенного временем звона шпаг и удаляющегося топота копыт разгоряченных погоней коней не услышал. Только море за моей спиной тихо шелестело, накатываясь неспешными волнами на берег. И каменистый могучий урсус-медведь все так же жадно пил соленую морскую воду, как и при Пушкине, как и при миледи. Кстати, в домике миледи в двадцатых годах двадцатого столетия жил основатель детского лагеря «Артек» Зиновий Соловьев. По нему этот домик и называется Соловьевским.

По-настоящему, а не понарошку, умерла авантюристка Жанна, предположительно, в 1823 году [по дургой версии, в 1826-м] и похоронена, вроде бы, была в Старом Крыму. Спустя же почти столетие, в 1918 году, офицеры-австрияки, пришедшие в Крым с германскими оккупационными войсками, тщетно пытались отыскать ее могилу. Для чего? Они предполагали [и, вполне вероятно, — небезосновательно], что ожерелье королевы Жанна де Ла Мотт забрала с собой на тот свет.